Технический аспект

 

 

И партизан не остаётся в стороне от развития, прогресса, от современной техники и свойственной ей науке. Старый партизан, в руки которому прусский эдикт о ландштурме 1813 года хотел вложить вилы для сена, сегодня кажется смешным. Современный партизан сражается при помощи автоматов, ручных гранат, пластиковых бомб, и, вероятно, скоро с помощью тактического атомного оружия. Он моторизован и связан с информационной сетью, оснащён тайными радиопередатчиками и радарами. Он снабжается самолётами оружием и продовольствием. Но его, как сегодня, в 1962 году, во Вьетнаме, подавляют вертолётами и блокируют. Как он сам, так и его враги не отстают от стремительного развития современной техники и свойственного ей вида науки.

Один английский специалист в области военно-морских сил назвал пиратство “донаучной стадией” войны на море. В этом же духе он должен был бы определить партизана как донаучную стадию ведения войны на суше, и объявить это единственно научной дефиницией. Но и это его определение сразу опять научно устаревает, ибо различие между войной на море и войной на суше само попадает в вихрь технического прогресса и сегодня представляется техникам уже как нечто донаучное, то есть исчерпанное. Мертвецы скачут быстро, а если они моторизованы, они движутся ещё быстрее. Партизан, чьего теллурического характера мы придерживаемся, в любом случае становится скандалом для каждого преследующего рациональные цели и ценностно-рационально мыслящего человека. Партизан провоцирует прямо-таки технократический аффект. Парадоксальность его существования раскрывает несоответствие: индустриально-техническое придание вооружению современной регулярной армии вида совершенства и доиндустриальная аграрная примитивность успешно борющихся партизан. Это уже вызывало припадки бешенства у Наполеона в связи с испанским Guerillero и должно было ещё соответственно усилиться с поступательным развитием индустриальной техники.

Пока партизан был только “лёгким отрядом”, тактически особенно мобильным гусаром или стрелком, его теория была делом военно-научной специальности. Только революционная война сделала его ключевой фигурой мировой истории. Но что получится из него в эпоху атомных средств уничтожения? В технически насквозь организованном мире исчезают старые, феодально-аграрные формы и представления о борьбе, о войне и о вражде. Это очевидно. Исчезают ли поэтому вообще и борьба, война и вражда и умаляются ли они до социальных конфликтов? Когда без остатка осуществлена внутренняя, по оптимистическому мнению имманентная рациональность и регулярность технически насквозь организованного мира, тогда партизан, быть может, уже не является нарушителем спокойствия. Тогда он просто исчезает сам собою в бесперебойном выполнении технически-функциональных процессов, не иначе, чем исчезает собака с автострады. Для технически настроенной фантазии он тогда едва ли ещё является полицейски-транспортной проблемой, и впрочем не является ни философской, ни моральной или юридической проблемой.

Это был бы один, а именно технико-оптимистический аспект чисто технического рассмотрения. Он ожидает Нового Мира с Новым Человеком. С подобными ожиданиями, как известно, выступило уже раннее христианство, а два тысячелетия позже, в 19 веке, социализм выступил как Новое христианство. У обоих явлений отсутствовало всё уничтожающее efficiency современных технических средств. Но из чистой техники проистекает, как всегда у таких чисто технических рефлексий, не теория партизана, а только оптимистический или пессимистический ряд плюровалентных полаганий ценности или отсутствия ценности. Ценность, как метко говорит Эрнст Форстхоф, имеет “свою собственную логику”.49 Это именно логика отсутствия ценности и уничтожения носителя этого отсутствия ценности.

Что касается прогнозов широко распространённого техницистского оптимизма, то он не лезет в карман за словом, то есть за ему очевидным полаганием ценности и отсутствия ценности. Он верит в то, что неудержимое, индустриально-техническое развитие человечества само собою переведёт на полностью новый уровень все проблемы, все прежние вопросы и ответы, все прежние типы и ситуации. На этом уровне старые вопросы, типы и ситуации будут практически столь же неважны, как вопросы, типы и ситуации каменного века после перехода к более высокой культуре. Тогда партизаны вымрут, как вымерли охотники каменного века, если им не удастся выжить и ассимилироваться. В любом случае они стали безвредными и неважными.

Но как удастся человеческому типу, который прежде поставлял партизана, приспособиться к технико-индустриальному окружающему миру, воспользоваться новыми средствами и развить новый, приспособленный вид партизан, скажем индустриальных партизан? Есть ли гарантия того, что современные средства уничтожения всегда будут попадать в верные руки и что нерегулярная борьба будет невообразимой? В противоположность тому оптимизму прогресса у пессимизма прогресса и у его технических фантазий остаётся большее, чем сегодня обычно думают, поле возможностей. В тени сегодняшнего атомного равновесия мировых держав, под стеклянным колпаком, так сказать, их громадных средств уничтожения, могло бы выделиться свободное пространство ограниченной и оберегаемой войны, с обычным оружием и даже со средствами уничтожения, о дозировании которых мировые державы могли бы открыто или тайно договориться. Это бы могло дать в итоге войну, контролируемую одной из этих мировых держав и было бы чем-то подобным dogfight.50 Это было бы по-видимости невинной игрой точно контролируемой нерегулярности и “идеального беспорядка”, идеального в той мере, в какой им могли бы манипулировать мировые державы.

Наряду с этим существует, однако, и радикально-пессимистическое tabula-rasa-решение технической фантазии. В обработанной современными средствами уничтожения области конечно всё будет убито, друг и враг, регулярный солдат и нерегулярное население. Тем не менее, технически можно помыслить, что некоторые люди переживут ночь бомб и ракет. Перед лицом этой возможности было бы практически и даже рационально целесообразно, вместе запланировать ситуацию после бомбёжек и уже сегодня подготовить людей, которые в бомбами разорённой зоне сразу же займут воронки от бомб и оккупируют разрушенную область. Тогда новый вид партизана мог бы добавить к мировой истории новую главу с новым видом взятия пространства.

Так наша проблема расширяется до планетарных размеров. Она даже вырастает до над-планетарного. Технический прогресс делает возможным полёт в пространства космоса, и тем самым попутно открываются неизмеримые, новые вызовы для политических завоеваний. Ибо новые пространства могут и должны быть взяты людьми. За взятиями суши и моря старого стиля, как их знает прежняя история человечества, последуют взятия пространства нового стиля. Однако за взятием следуют деление и использование. В этом отношении, несмотря на весь прочий прогресс, всё остаётся по-старому. Технический прогресс вызовет лишь новую интенсивность нового взятия, деления и использования и только ещё усилит старые вопросы.

При сегодняшнем противоречии Востока и Запада, и особенно в гигантском состязании за неизмеримо большие новые пространства, прежде всего речь идет о политической власти на нашей планете, как бы мала она между тем не показалась. Только тот, кто владеет ставшей будто бы такой крошечной Землёй, будет брать и использовать новые пространства. Вследствие этого и эти неизмеримые области являются ничем иным как потенциальными пространствами борьбы, а именно борьбы за господство на этой Земле. Знаменитые астронавты или космонавты, которые до сих пор были назначаемы только пропагандистскими звёздными величинами масс-медиа, прессы, радио и телевидения, тогда будут иметь шанс превратиться в космопиратов и, быть может, даже и в космопартизан.

 

 

Легальность и легитимность

 

 

В развитии партизанства нам встретилась фигура генерала Салана как показательное, симптоматическое явление последней стадии. В этой фигуре встречаются и пересекаются опыты и воздействия войны регулярных армий, колониальной войны, гражданской войны и партизанской борьбы. Салан до конца продумал все эти опыты, следуя неизбежной логике старого тезиса, что партизана можно побороть только партизанским образом. Это он последовательно делал, не только с мужеством солдата, но и с точностью офицера генерального штаба и пунктуальностью технократа. Результатом было то, что он сам превратился в партизана и, в конце концов, провозгласил гражданскую войну своим собственным верховным главнокомандующим и своим правительством.

Что является внутренним средоточием такой судьбы? Главный защитник Салана, Maitre Tixier-Vignancourt, в своей большой заключительной речи перед судом от 23 мая 1962 года нашёл формулировку, в которой содержится ответ на наш вопрос. Он замечает о деятельности Салана как шефа OAS: я должен констатировать, что старый воинствующий коммунист, если бы он вместо главного военного шефа стоял во главе организации, предпринял бы иные действия, чем генерал Салан (S. 530 отчёта о процессе). Тем самым угадан решающий пункт: профессиональный революционер делал бы это иначе. Он занимал бы иную позицию, чем Салан не только применительно к заинтересованному третьему лицу.

Развитие теории партизана от Клаузевица через Ленина к Мао двигалось вперёд путём диалектики регулярного и нерегулярного, кадрового офицера и профессионального революционера. Посредством доктрины психологической войны, которую французские офицеры – участники войны в Индокитае - переняли от Мао, развитие не возвращалось в роде ricorso к началу и к истокам. Здесь нет никакого возврата к началу. Партизан может надеть униформу и превратиться в хорошего регулярного бойца, даже в особенно храброго регулярного бойца, быть может, подобно тому, как о браконьере говорят, что он представляет собой особенно умелого лесного сторожа. Но всё это помыслено абстрактно. Переработка учения Мао теми французскими кадровыми офицерами на деле содержит в себе нечто абстрактное и, как это однажды было сказано в ходе процесса над Саланом, имеет нечто от esprit geometrique.

Партизан способен легко превратиться в хорошего носителя униформы; напротив, для хорошего кадрового офицера униформа - это нечто большее, чем костюм. Регулярное может стать институциональной профессией, нерегулярное не может. Кадровый офицер способен превратиться в великого основателя ордена, как святой Игнатий Лойола. Превращение в до- или субтрадиционное означает нечто иное. В темноте можно исчезнуть, но превратить темноту в район боевых действий, исходя из которого прежняя арена империи разрушается и вынимается из сети большая сцена официальной публичности, - этого не организуешь с технократической интеллигенцией. Ахеронт невозможно просчитать заранее и он следует не каждому заклинанию, пусть оно исходит от такой умной головы и пусть она находится в такой отчаянной ситуации.

В нашу задачу не входит высчитывать, что вычисляли интеллигентные и опытные военные времён путча в Алжире апреля 1961 года и организаторы OAS со ссылкой на некоторые для них весьма естественные конкретные вопросы, особенно относительно действия террористических актов против цивилизованного европейского населения или относительно выше упоминавшегося заинтересованного третьего. Уже этот последний вопрос достаточно многозначителен как вопрос. Мы напомнили о том, что партизан нуждается в легитимации, если он хочет держаться в сфере политического и не хочет упасть в сферу криминального. Вопрос не исчерпывается некоторыми ставшими сегодня обычными дешёвыми и несерьёзными антитезами легальности и легитимности. Ибо легальность оказывается именно в этом случае самой сильной законностью – тем, чем она первоначально собственно была для республиканца, а именно рациональной, прогрессивной, единственно современной, одним словом: высшей формой самой легитимности.

Я не хотел бы повторять то, что я уже больше тридцати лет назад сказал на эту всё ещё актуальную тему. Ссылка на это принадлежит к познанию ситуации республиканского генерала Салана в 1958/61 годах. Французская республика это режим господства закона; это её фундамент, когда её невозможно разрушить противопоставлением права и закона и отличием права как более высокой инстанции. Как юстиция, так и армия стоят выше закона. Имеется республиканская легальность, и именно это является в республике единственной формой легитимности. Всё остальное является для настоящего республиканца враждебным республике софизмом. Представитель общественного обвинения на процессе Салана соответственно этому имел простую и ясную позицию; он всё снова и снова ссылался на “суверенитет закона”, который остаётся превосходящим любую другую мыслимую инстанцию или норму. По сравнению с этим суверенитетом закона не существует суверенитета права. Он превращает нерегулярность партизана в смертельную нелегальность.

Салан вопреки этому не имел другого аргумента чем указание на то, что и он сам 15 мая 1958 года способствовал генералу de Gaulle в достижении власти [и в борьбе] против тогдашнего легального правительства, что он тогда был обязан перед своей совестью, своим Pairs, своим отечеством и перед Богом и теперь, в 1962 году, видит себя обманутым во всём том, что в мае 1958 года было провозглашено и обещано как святое (отчёт о процессе, S. 85). Он ссылался на нацию в противоположность государству, на более высокий вид легитимности в противоположность легальности. И генерал de Gaulle раньше часто говорил о традиционной и национальной легитимности и противопоставлял их республиканской легальности. Это изменилось с наступлением мая 1958 года. И тот факт, что его собственная легальность стала несомненной только со времени референдума сентября 1958 года, ничего не изменила в том, что он самое позднее с того сентября 1958 года имел на своей стороне республиканскую легальность и Салан видел себя вынужденным, занимать сомнительную для солдата позицию, ссылаться вопреки регулярности на нерегулярность и превращать регулярную армию в партизанскую организацию.

Однако нерегулярность сама по себе ничего не конституирует. Она становится просто нелегальностью. Впрочем сегодня бесспорен кризис закона и тем самым кризис легальности. Классическое понятие закона, одно сохранение которого способно держать республиканскую легальность, ставится под вопрос планом и мероприятием. В Германии ссылка на право в противоположность закону и у самих юристов стала само собой разумеющимся делом, которое едва ли ещё обращает на себя внимание. И не-юристы сегодня говорят всегда просто легитимно ( а не легально), если они хотят сказать, что они правы. Однако случай Салана показывает, что в современном государстве даже сама подвергнутая сомнению легальность сильнее чем любой иной вид права. Это объясняется децизионистской силой государства и его превращением права в закон. Здесь нам нет нужды углубляться в этот вопрос.51[MSOffice1] Быть может всё это совершенно изменится, когда государство однажды “отомрёт”. Пока что легальность является неотразимым функциональным модусом каждой современной, государственной армии. Легальное правительство решает, кто является врагом, против которого должна бороться армия. Тот, кто берётся определять то, кто враг, притязает на собственную, новую легальность, если он не желает присоединяться к определению врага прежним легальным правлением.

 

 

Настоящий враг

 

Объявление войны всегда есть объявление врага; это само собой разумеется; а при объявлении гражданской войны это тем более подразумевается. Когда Салан объявил гражданскую войну, он в действительности провозглашал двух врагов: в отношении алжирского фронта продолжение регулярной и нерегулярной войны; в отношении французского правительства начало нелегальной и нерегулярной гражданской войны. Ничто иное не проясняет безвыходность ситуации Салана так отчётливо, как рассмотрение этого двойного объявления врага. Каждая война на два фронта вызывает вопрос, кто же на деле является настоящим врагом. Не знак ли это внутреннего раздвоения – иметь больше одного единственного настоящего врага? Враг – это наш собственный вопрос как гештальт. Если собственный гештальт однозначно определён, откуда тогда берётся удвоение врага? Враг – это не нечто такое, что по какой-либо причине должно быть устранено и из-за своей малоценности уничтожено. Враг находится в моей собственной сфере. По этой причине я должен столкнуться с ним в борьбе для того, чтобы обрести собственную меру, собственные границы, собственный образ и облик.

Салан считал алжирского партизана абсолютным врагом. Внезапно в его тылу возник гораздо более скверный для него, более интенсивный враг – собственное правительство, собственный начальник, собственный брат. В своих вчерашних собратьях он внезапно увидел нового врага. Это суть случая Салана. Вчерашний брат раскрылся как более опасный враг. В самом понятии врага должна заключаться путаница, которая тесно связана с учением о войне и прояснением которой мы займёмся теперь, в конце нашего изложения.

Историк найдёт для всех исторических ситуаций примеры и параллели в мировой истории. Мы уже обозначили параллели с процессами 1812/13 годов прусской истории. Мы также показали, как в идеях и планах прусской реформы армии 1808/13 годов партизан обрёл свою философскую легитимацию, а в прусском эдикте о ландштурме апреля 1813 года - свой исторический аккредитив. Так что теперь не должно показаться странным, как было бы на первый взгляд, если мы для лучшей разработки главного вопроса привлечём в качестве примера ситуацию прусского генерала Йорка зимы 1812-1813 годов. Вначале в глаза конечно бросаются громадные противоположности: Салан, француз левореспубликанского происхождения и современно-технократической чеканки, против генерала императорской прусской армии 1812 года, который определённо не мог прийти к мысли объявить своему императору и высшему военачальнику гражданскую войну. Перед лицом таких различий эпох и типов представляется второстепенным и даже случайным, что и Йорк воевал офицером в колониях Ост-Индии. Впрочем, именно бросающиеся в глаза противоположности тем более отчётливо проясняют то, что главный вопрос тот же самый. Ибо в обоих случаях речь шла о том, чтобы решить, кто был настоящий враг.

Децизионистская точность господствует в функционировании каждой современной организации, в особенности в функционировании каждой современной, регулярной государственной армии. При этом главный вопрос для ситуации сегодняшнего генерала весьма точно предстаёт как абсолютное Или-или. Резкая альтернатива легальности и легитимности – это лишь следствие французской революции и её столкновения с реставрацией легитимной монархии 1815 года. В такой дореволюционной легитимной монархии, как тогдашняя королевская Пруссия многие феодальные элементы сохраняли связь начальства и подчинения. Верность ещё не стала чем-то “иррациональным” и ещё не растворилась в простом, исчислимом функционализме. Пруссия уже тогда была чётко выраженным государством; её армия не могла отречься от фридерицианского происхождения; прусские реформаторы армии хотели модернизировать, а не возвращаться к каким-либо формам феодализма. Тем не менее обстановка и среда легитимной прусской монархии того времени может показаться сегодняшнему наблюдателю и в конфликтном случае менее острой и резкой, менее децизионистско-государственной. Об этом сейчас не требуется спорить. Дело заключается только в том, что впечатления различных одеяний эпох не стирают главный вопрос, именно вопрос о настоящем враге.

Йорк в 1812 году командовал прусским вспомогательным корпусом, который как союзный Наполеону отряд принадлежал к армии французского генерала Макдональда. В декабре 1812 года Йорк перешёл на сторону врага, на сторону русских, и заключил с русским генералом фон Дибичем известную Таурогенскую конвенцию. Во время переговоров и при заключении конвенции с русской стороны в качестве посредника принимал участие подполковник фон Клаузевиц. Письмо, которое Йорк 3 января 1813 года направил своему королю и верховному главнокомандующему, стало знаменитым историческим документом. Это справедливо. Прусский генерал с большим почтением пишет, что он ожидает от короля суждения о том, может ли он, Йорк, сражаться “против настоящего врага”, или же король осуждает поступок своего генерала. Он преданно ожидает ответа, готовый, в случае порицания, “ждать пули на поле битвы”.

Слова о “настоящем враге” достойны Клаузевица и схватывают суть. То, что генерал готов “ждать пули на поле битвы”, относится к солдату, который отвечает за свой поступок, не иначе чем генерал Салан был готов крикнуть Vive la France! в окопах Vincennes перед расстрелом. Однако то, что Йорк, при всём почтении к королю, оставляет за собой право решать, кто является “настоящим врагом”, - придаёт его словам подлинный, трагический и бунтарский смысл. Йорк не был партизаном и, пожалуй, никогда бы им не стал. Но в горизонте смысла и понятия настоящего врага шаг в партизанство не был бы ни абсурдным, ни непоследовательным.

Конечно это только эвристическая фикция, допустимая на краткое мгновение, когда прусские офицеры возвысили партизана до идеи, то есть только на это поворотное время, которое привело к эдикту о ландштурме 13 апреля 1813 года. Уже спустя несколько месяцев мысль, что прусский генерал мог бы стать партизаном, стала бы даже как эвристическая фикция гротескна и абсурдна и оставалась бы такою навсегда, покуда существовала прусская армия. Как было возможно то, что партизан, который в 17 веке опустился до Picaro (плута) и в 18 веке принадлежал лёгкому, подвижному отряду, в канун 1813 года на краткое мгновение предстал героической фигурой, чтобы затем в наше время, более ста лет спустя, стать даже ключевой фигурой в международных событиях?

Ответ на этот вопрос явствует из того, что нерегулярность партизана остаётся зависимой от смысла и содержания конкретно регулярного. После разложения и распада в Германии 17 века, в 18 веке развилась регулярность войн по династическим причинам. Эта регулярность придала войне настолько сильные оберегания, что война могла рассматриваться как игра, в которой нерегулярно участвовал лёгкий, подвижный отряд и враг как просто конвенциональный враг стал партнёром в военной игре. Испанская герилья началась, когда Наполеон осенью 1808 года разгромил регулярную испанскую армию. Здесь имелось различие с Пруссией 1806-1807 годов, которая после поражения своей регулярной армии тотчас же заключила унизительный мир. Испанский партизан снова восстановил серьёзность войны, а именно в противоположность Наполеону, соответственно на стороне обороны старых европейских континентальных государств, чья старая, ставшая конвенцией и игрой регулярность показала себя не на высоте новой, революционно заряженной, наполеоновской регулярности. Враг тем самым вновь стал настоящим врагом, война – снова настоящей войной. Партизан, защищающий национальную почву от чужого завоевателя, стал героем, который по-настоящему боролся против настоящего врага. Это был в самом деле важный процесс, который привёл Клаузевица к его теории и к учению о войне. Когда потом сто лет спустя теория войны такого профессионального революционера, как Ленин слепо разрушила все унаследованные оберегания войны, война стала абсолютной войной и партизан стал носителем абсолютной вражды против абсолютного врага.

 

От настоящего врага к врагу абсолютному

 

 

В теории войны всё время идёт речь о различении вражды, которая даёт войне её смысл и её характер. Каждая попытка оберегания или ограничения войны должна быть исполнена сознания, что – в отношении к понятию войны – вражда является первичным понятием, и что различению разных видов войны предшествует различение разных видов вражды. Иначе все старания оберегания или ограничения войны – это лишь игра, которая оказывается несостоятельной перед взрывами настоящей вражды. После наполеоновских войн нерегулярная война была вытеснена из всеобщего сознания европейских теологов, философов и юристов. Действительно имелись сторонники мира, которые усматривали в отмене и ликвидации конвенциональной войны Гаагского устава сухопутной войны конец войны вообще; и имелись юристы, которые каждое учение о справедливой войне считали чем-то eo ipso справедливым, поскольку уже святой Фома Аквинский учил о чём-то подобном. Никто не подозревал, что означало раскрепощение, высвобождение нерегулярной войны. Никто не думал, какие следствия будет иметь победа гражданских над солдатом, когда однажды гражданин наденет униформу, в то время как партизан её снимет, чтобы продолжать борьбу без униформы.

Только этот дефицит конкретного мышления завершил разрушительную работу профессиональных революционеров. Это было большим несчастьем, ибо с теми обереганиями войны европейскому человечеству удалось достичь чего-то редкого: отказа от криминализации противника в войне, итак релятивизации вражды, отрицания абсолютной вражды. Это в самом деле нечто редкое, даже невероятно гуманное – привести людей к тому, что они отказываются от дискриминации и диффамации своих врагов.

Именно это, как представляется, снова поставлено под вопрос партизаном. К его критериям принадлежит крайняя интенсивность политической ангажированности. Когда Че Гевара говорит: “Партизан – это иезуит войны”, то он имеет в виду безусловность политического применения. Биография каждого знаменитого партизана, начиная с Empecinado, подтверждает это. Во вражде незаконно сделанное ищет своё право. В ней оно находит смысл дела и смысл права, когда рушится скорлупа защиты и повиновения, где оно до сих пор обитало, или разрывает ткань норм легальности, от которой оно до сих пор могло ожидать права и правовой защиты. Тогда прекращается конвенциональная, традиционная игра. Но это прекращение правовой защиты не обязательно является партизанством. Михаэль Колхас (Michael Kohlhaas), которого чувство права сделало разбойником и убийцей, не был партизаном, поскольку он не стал политически ангажированным и боролся исключительно за своё собственное нарушенное частное право, не против чужого завоевателя и не за революционное дело. В таких случаях нерегулярность является неполитической и становится чисто криминальной, так как теряет позитивную связь с где-нибудь имеющейся регулярностью. Этим партизан отличается от – благородного или неблагородного – предводителя разбойников.

При разборе всемирно-политического контекста (выше с. ) мы подчёркивали, что заинтересованный третий берёт на себя существенную функцию, когда он вступает в отношение к регулярному, которое необходимо нерегулярности партизана для того, чтобы оставаться в области политического. Ядро, сущность Политического – это не просто вражда, но различение друга и врага, Политическое предполагает обоих, друга и врага. Заинтересованный в партизане могущественный третий может эгоистически думать и действовать; со своим интересом политически он находится на стороне партизана. Это имеет следствием политическую дружбу и является видом политического признания, даже если дело не доходит до гласных и официальных признаний как воюющей партии или как правительства. Empecinado был признан своим народом, регулярной армией и великой английской державой как политическая величина. Он не был Михаэлем Колхасом и не был Шиндерханнесом (прозвище главаря разбойников, умершего в 1808 году), чьим заинтересованным третьим были покрыватели преступников. Напротив, политическая ситуация Салана была окрашена полным отчаяния трагизмом, ибо он внутриполитически, на своей родине, стал нелегальным, а снаружи, в мировой политике, не только не нашёл никакого заинтересованного третьего, но, напротив, натолкнулся на твёрдый вражеский фронт антиколониализма.

Итак, враг партизана – настоящий враг, но не абсолютный враг. Это следует из политического характера партизана. Другая граница вражды явствует из теллурического характера партизана. Он защищает участок земли, с которым он автохтонно связан. Его основная позиция остаётся оборонительной, несмотря на усилившуюся подвижность его тактики. Он ведёт себя точно так же, как святая Иоанна Орлеанская перед церковным судом. Она не была партизанкой и регулярным образом боролась против англичан. Когда церковный судья задал ей вопрос – теологический вопрос-ловушку – не будет ли она утверждать, что Бог ненавидит англичан, она ответила: “О том, любит ли Бог англичан или же ненавидит их, я не знаю; я знаю только, что они должны быть изгнаны из Франции”. Такой ответ дал бы каждый нормальный партизан – защитник национальной почвы. С таким оборонительным характером дано и принципиальное ограничение вражды. Настоящий враг не объявляется абсолютным врагом, и не провозглашается последним врагом человечества вообще.52

Ленин перенёс понятийный центр тяжести с войны на политику, то есть на различение друга и врага. Это было рационально и после Клаузевица являлось последовательным продолжением мысли о войне как продолжении политики. Только Ленин как профессиональный революционер, охваченный идеей всемирной гражданской войны, пошёл дальше и сделал из настоящего врага абсолютного врага. Клаузевиц говорил об абсолютной войне, но всё ещё предполагал как условие регулярность наличной государственности. Он вообще ещё не мог представить себе государство как инструмент партии и партию, которая приказывает государству. С абсолютным полаганием партии и партизан стал абсолютным и возвысился до носителя абсолютной вражды. Сегодня нетрудно увидеть идейный искусный приём, вызвавший это изменение понятия врага. Напротив сегодня гораздо сложнее оспорить иной вид абсолютного полагания врага, поскольку этот вид полагания представляется имманентным наличной действительности атомной эпохи.

Ибо технически-индустриальное развитие усилило вооружения людей до чистых средств уничтожения. Тем самым создаётся вызывающая несоразмерность защиты и повиновения: одна половина человечества становится заложником для другой половины повелителей, вооружённых атомными средствами уничтожения. Такие абсолютные средства уничтожения требуют абсолютного врага, если они не должны быть абсолютно нечеловеческими. Ведь уничтожают не средства уничтожения сами по себе, но люди уничтожают этими средствами других людей. Английский философ Томас Гоббс схватил суть процесса уже в 17 веке (de homine 1X, 3) и сформулировал её со всей точностью, хотя тогда (1659) вооружения были ещё сравнительно безобидными. Гоббс говорит: человек так же гораздо более опасен для других людей, которые, как ему кажется, ему угрожают, чем любое животное, как вооружения человека опаснее, чем так называемые естественные орудия зверя, к примеру: зубы, лапы, рога или яд. А немецкий философ Гегель добавляет: оружие есть сущность самого борца.

Конкретно говоря, это значит: супраконвенциональное оружие предполагает супраконвенционального человека. Оно не только предполагает его как постулат далёкого будущего; оно скорее допускает его как уже наличную действительность. Итак, последняя опасность заключается не в наличии средств уничтожения и не в дорациональном зле человека. Она состоит в неизбежности морального принуждения, насилия. Люди, применяющие те средства против других людей, принуждены и морально уничтожать этих других людей, то есть своих жертв и свои объекты. Они должны объявить противную сторону в целом преступной и нечеловеческой, тотальной малоценностью. Иначе они сами являются преступниками и чудовищами, нелюдьми. Логика ценности и малоценности развёртывает всю свою уничтожающую последовательность и вынуждает всё новые, всё более глубокие дискриминации, криминализации и обесценения вплоть до уничтожения всякой не имеющей ценности жизни.

В мире, в котором партнёры таким образом взаимно врываются в бездну тотального обесценения, перед тем как они физически уничтожат друг друга, должны возникнуть новые виды абсолютной вражды. Вражда станет настолько страшной, что, вероятно, нельзя будет больше говорить о враге или вражде и обе эти вещи даже с соблюдением всех правил прежде будут запрещены и прокляты до того как сможет начаться дело уничтожения. Уничтожение будет тогда совершенно абстрактным и совершенно абсолютным. Оно более вообще не направлено против врага, но служит только так называемому объективному осуществлению высших ценностей, для которых, как известно никакая цена не является слишком высокой. Лишь отрицание настоящей вражды открывает свободный путь для дела уничтожения абсолютной вражды.

В 1914 году народы и правительства Европы без абсолютной вражды нетвёрдо стоя на ногах, с закружившейся головой вступили в Первую мировую войну. Настоящая вражда возникла только из самой войны, которая началась как традиционная война государств европейского международного права и окончилась всемирной гражданской войной революционной классовой вражды. Кто предотвратит то, что аналогичным, но ещё бесконечно усилившимся образом неожиданно возникнут новые виды вражды, чьё осуществление вызовет нежданные формы проявления нового партизанства?

Теоретик не может делать больше того, чтобы хранить понятия и называть вещи своими именами. Теория партизана выливается в понятие политического, в вопрос о настоящем враге и о новом номосе Земли.

 

 

Перевод с немецкого Ю.Ю. Коринца

 

1 Eberhard Kessel, Die Wandlung der Kriegskunst im Zeitalter der franzosischen Revolution, Historische Zeitschrift Bd. 148 (1933) S.248 f., und 191 (1960) S.397 ff. (Besprechung von Quimby, The Background of Napoleonic Warfare); Werner Hahlweg, Preussische Reformzeit und revolutionarer Krieg, Beiheft 18 der Wehrwissenschaftlichen Rundschau, Sept. 1962, S.49/50: “Napoleon hat daraus (sc. aus der neuen Kampfesweise der revolutionaren Massen-Volksheere) ein nahezu musterhaft vollendetes System, seine Operationen des grossen Krieges, seine grosse Taktik und seine grosse Strategie geschaffen.” Прусский офицер и публицист Юлиус фон Фосс считал,что вся кампания Наполеона 1806 года может “быть названа одним большим политиканством” (W.Hahlweg,a.a.O., S.14).

2 Из публикаций Catedra General Palafox университета Saragossa ср. том La Guerra Moderna 1955: Fernando de Salas Lopez, Guerillas y quintas columnas ( 2,p.181-211); из тома La Guerra de la Independencia Espanola y los Sitios de Zaragoza 1958: Jose Maria Jover Zamora, La Guerra de la Independencia Espanola en el Marco de las Guerras Europeas de Liberacion (1808-1814) p. 41-165; Fernando Solano Costa, La Resistencia Popular en la Guerra de la Independencia : Los Guerrilleros (p.387-423); Antonio Serrano Montalvo, El Pueblo en la Guerra de la Independencia: La Resistencia en las Ciudades (p. 463-530). Оба основополагающих сочинения Luis Garcia Arias находятся в La Guerra Moderna, 1 (Sobre la Licitud de la Guerra Moderna) и в Defensa Nacional,1960,El Nuevo Concepto de Defensa Nacional. F. Solano Costa устанавливает в конце своего цитированного сочинения, что до сих пор отсутствует документированная история испанской народной борьбы против Наполеона. Тем не менее, мы должны здесь назвать его сочинение – как и сочинение Jose Jover Zamora – благодарно выделить как выдающееся собрание и как важный источник нашей информации. Испанские труды по истории рассматривают герилью различным образом и в любом случае им не хватает удовлетворения современного интереса к общему изложению ( Conde de Toreno, Modesto Lafuente t. 5, Rodriguez de Solis, Jose M. Garcia Rodriguez); очень подробно еще Jose Gomez de Arteche в томах 4,5,7,9,11 и 14 его истории войны за независимость. Упоминание здесь французских, английских и немецких исследований завело бы нас слишком далеко; ср. блестящее обозрение в сообщении “El Guerrillo y su Trascendencia” Fernando Solano Costa, в публикациях Congreso Historico Internacional de la Guerra de la Independencia y su Epoca, Institucion Fernando el Catolico, Zaragoza март/апрель 1959; там так же доклад “Aspectos Militares de la Guerra de la Independencia” Santiago Amado Loriga , и “La Organizacion administrativa Francesa en Espana” Juan Mercader Riba.

3 Ср. F. Solano Costa, a.a.O., S. 387, 402, 405; Gregorio Maranon издал главу о Empecinado из английской книги Hardman, Peninsular Scenes and Sketches, Edinburgh und London 1847, в испанском переводе. Jose de Arteche печатает в томе 14 доклад о Empecinado в качестве дополнения. Наряду с Empecinado необходимо упомянуть священника Мерино, которому посвящен последний рассказ в упомянутом “Empecinado”, изданном G. Maranon. Empecinado и священник Мерино в 1823 году, когда французы по заданию Священного Союза вступили в Испанию (знаменитые “сто тысяч сынов святого Людовика”) , были по разные стороны фронта: Empecinado на стороне конституционалистов, священник Мерино на стороне абсолютистской Реставрации и французов.

4 Peter Rassow, Die Wirkung der Erhebung Spaniens auf die Erhebung gegen Napoleon 1, Historische Zeitschrift 167 (1943) S. 310-335, обсуждает листовку испанского министра Ceballos, Ernst Moritz Arndt и “Катехизиса немца” Клейста; другая литература у W.Hahlweg,a.a.O., S.9, Anm.9 bis 13 (о восстаниях в Германии 1807-1813). Также Oberst von Schepeler, который позже стал известен как летописец испанской войны за независимость, на севере принимал участие в австрийских планах вооруженного восстания против французов: Hans Jureschke, El Colonel von Schepeler, Caracter y Valor informativo de su obra historiografica sobre el reinado de Fernando 7 in der Revista de Estudios Politicos Nr.126 (Sonder-Nummer uber die Verfassung von Cadiz 1812) S.230.

5 Rudolf Borchardt включил стихотворение Клейста An Palafox в свое собрание Ewiger Vorrat deutscher Poesie (1926). Впрочем, защитник Сарагосы, генерал Палафокс, не был партизаном, но был регулярным офицером, и героическая оборона города всем населением, мужчинами и женщинами, была, как подчеркивает Hans Schomerus (Partisanen, in der Wochenzeitung Christ und Welt, Nr.26 des Jahrgangs 1949),еще не партизанской борьбой, но регулярным восстанием против регулярной осады.

6 Carl von Clausewitz, Politische Schriften und Briefe, herausgegeben von Dr. Hans Rothfels, Munchen 1922,S. 217.

7 Целый ряд реставраций Венского конгресса как таковые проникли во всеобщее сознание, напр., династический принцип легитимности и легитимная королевская власть, далее: высшая аристократия в Германии и церковное государство в Италии и орден иезуитов. Меньше осознано большое дело реставрации jus publicum Europaeum и его обереганий войны на суше между европейскими суверенными государствами, реставрация, сохранившаяся до сего дня в качестве “классического” фасада, по меньшей мере, в учебниках международного права. В моей книге “Der Nomos der Erde im jus publicum Europaeum” перерыв, вызванный войнами Французской революции и наполеоновской эпохи, рассмотрен недостаточно подробно; это справедливо отметил Hans Wehberg в своем обсуждении (Friedenswarte Bd.50, 1951, S. 305/14). Но теперь я могу указать на изыскания Романа Шнура о международно-правовых идеях и практике Франции 1789-1815 годов, из которых до сих пор опубликовано сочинение “Земля и море” в Zeitschrift f. Politik, 1961 S.11 ff. В рамки дела реставрации оберегания европейской войны входит также продолжающийся нейтралитет Швейцарии и ее продолжающаяся situation unique, ср. Nomos der Erde S.222.

8 Ср. в предметном указателе моей книги “Der Nomos der Erde” (вышла в Кельне в 1950 году, с 1960 года в издательстве Duncker & Humblot в Берлине) страницы, указанные словами Burgerkrieg, Feind, justa causa, justus hostis.

9 Об этом примечание 3 к сочинению “Weiterentwicklung des totalen Staates in Deutschland” (1933), напечатано в собрании “Verfassungsrechtliche Aufsatze” (Duncker & Humblot) Berlin, 1958, S. 366.

10 Ernesto Che Guevara, On Guerrilla Warfare; with an Introduction by Major Harries-Clichy Peterson, (Frederick A. Praeger, New York) 1961, p. 9: It is obvious that guerrilla warfare is a preliminary step, unable to win a war all by itself. Я цитирую по этому изданию, поскольку оригинальное испанское издание и другие переводы стали известны мне позднее.

11 Manuel Fraga Iribarne указывает в своём сочинении Guerra y Politica en el siglo ХХ на то, что уже с 1595 года существуют французские постановления о сопротивлении вражескому нашествию (в сборнике: Las Relaciones Internacionales de la Era de la guerra fria, Instituto de Estudios Politicos, Madrid, 1962, p.29 n.62); они употребляют слова partisan и parti de guerre; ср. прим.27.

12 Ср. мой доклад “El orden del mundo despues de la segunda guerra mundial”, Madrid, Revista de Estudios Politicos, 1962, Nr. 122, S. 12, и сочинения по конституционному праву 1958, a.a.O. слово “Классический” в предметном указателе с.512.

13 Rolf Schroers, Der Partisan; ein Beitrag zur politischen Anthropologie, Koln (Kiepenheuer & Witsch) 1961. В течение нашего исследования мы будем много раз возвращаться к этой книге, особенно важной для нашей темы; ср. прим. 16,47. Шроерс справедливо отличает партизана от революционного агента, функционера, шпиона, саботажника. С другой стороны, он отождествляет его с борцом движения Сопротивления в самом общем смысле. Я, тем не менее, остаюсь при названных в тексте критериях и надеюсь тем самым обрести более чёткую позицию, которая будет способствовать плодотворной дискуссии.

14 Hans Joachim Sell, “Partisan” (Eugen Diederichs Verlag, Dusseldorf, 1962), роман с превосходными, психологически и социологически интересными описаниями дворян и буржуа в ФРГ 1950 года.

15 Так, я назвал Бруно Бауэра и Макса Штирнера партизанами мирового духа в статье о Лоренце фон Штайне в 1940 году (Bibliographie Tommissen Nr.202,203) и в докладе о Доносо Кортесе 1944 года (Bibliographie Nr.49,283,287). В статье, посвящённой 250-летию смерти Руссо (Zurcher Woche Nr.26 vom 29.Juni 1962) я, ссылаясь на Рольфа Шроерса и H.J.Sell, привлёк образ партизана, чтобы прояснить спорный образ Руссо. Тем временем мне стала известна статья Henri Guillemin J.J. Rousseau, trouble-fete, которая, кажется, подтверждает это толкование. Guillemin является издателем “Lettres ecrites de la Montagne” Руссо (Collection du Sablier, Editions Ides et Calendes, Neuchatel) 1962, с выдающимся предисловием.

16 В то время как Шроерс (прим.13) усматривает в партизане последнее восстание против нигилизма целиком технизированного мира, последнего защитника традиции и почвы, наконец, даже последнего человека вообще, партизан у Gerhard Nebel (Unter Partisanen und Kreuzfahrern, Stuttgart, Ernst Klett Verlag,1950) предстаёт, напротив, фигурой современного нигилизма, который – как судьба нашего века – включает все профессии и сословия, священника, крестьянина, учёного, и солдата. Книга Небеля – это военный дневник немецкого солдата 1944-1945 годов в Италии и Германии, и стоило бы сравнить его изображение партизанской борьбы в Италии того времени с толкованием Шроерса (a.a.O.,S.243). В особенности удачно изображение Небеля представляет тот момент, когда большая регулярная армия разбита и в качестве отродья или будет уничтожена населением, или сама убивает и мародёрствует, причём тогда обе стороны могут быть названы партизанами. Однако когда Небель, за пределами своих удачных изображений, зачисляет бедняг и бедолаг в разряд “нигилистов”, то это лишь обусловленная временем, метафизическая приправа и сегодня представляет собой то, что представляла собой схоластическая теология в плутовском романе 17 века. Эрнст Юнгер, Der Waldgang (Frankfurt am Main,1951, Verlag Vittorio Klostermann) конструирует лесопроходца, которого он иногда называет и партизаном, как “гештальт” в смысле его гештальта “рабочего” (1932). Единица, окружённая аппаратами, не прекращает кажущуюся безнадёжной партию, но желает продолжить её внутренним усилием и “решается на лесованье”. “Что касается его места, то лес – повсюду” (с.11). Gethsemane напр., масличная гора, которую мы знаем из истории страстей нашего Спасителя, есть “лес” в смысле Эрнста Юнгера (с.73), но также демон Сократа (82). Таким образом, “преподавателю права и преподавателю государственного права” отказывается в способности “вооружить лесопроходца необходимым снаряжением. Поэты и философы уже лучше видят план, который необходимо отстаивать” (с.126). Подлинные источники силы знает только теолог. “Под теологом понимается любой Знающий…” (95).

17 Carl Schmitt, Land und Meer, (Reclam Universalbibliothek Nr. 7536) 1.Aufl.1942, 2.Aufl.1954; Der Nomos der Erde (Duncker & Humblot, Berlin) 1950, S.143,286; Die geschichtliche Struktur des heutigen Weltgegensatzes von Ost und West, 1955, Bibliographie Tomissen Nr. 239,294. В этой статье, которая одновременно вышла в Revista de Estudios Politicos, Nr.81, Madrid 1955, я заявил претензию: я хотел ##247/8 Гегелевской философии права как духовно-историческую зародышевую клетку привести к полному герменевтическому развитию для познания сегодняшнего технически-индустриального мира, после того как марксистская интерпретация предшествующие ## 243/6 развила применительно к буржуазному обществу.

18 В своей рецензии на книгу Рольфа Шроерса (выше прим.13 и 16) Margret Boveri хвалит ( в газете Merkur, Heft 168,Februar 1962) книгу West- und Oestliches Gelande Czeslav Milosz (Kiepenheuer und Witsch Verlag, Koln,1961). Автор предлагает живую и симпатичную картину своей жизни в Литве, Польше, Западной Европе, особенно в Париже, и рассказывает о своей жизни в подполье в Варшаве во время немецкой оккупации, где он распространял листовки против немцев. Он ясно говорит, что не был партизаном и не хотел им быть (с.276). Но его любовь к литовской родине и её лесам укрепляет во мнении, что надо настаивать на теллурическом характере настоящего партизана.

45 Об этом разделы образ пространства разделённого на землю и море театра военных действий и перемена образа пространства театров военных действий в Der Nomos der Erde S. 285 ff. и 290 ff. а также берлинскую диссертацию Ferdinand Friedensburg, Der Kriegsschauplatz, 1944.

46 В выше (прим. 24) цитированной книге Dixon-Heilbrunn, Partisanen, появляется точка зрения на партизанскую борьбу как на борьбу “в глубине вражеского фронта” (с. 199), правда вне связи с общей проблемой пространства сухопутной и морской войны. По поводу этой общей проблемы пространства я отсылаю к моему труду Земля и море (Reclams Universalbibliothek Nr. 7536, 1. Aufl. 1942, 2. Aufl. 1954) и моя книга Der Nomos der Erde (Verlag Duncker & Humblot, Berlin 1950) S. 143 ff.

47 Rolf Schroers, Der Partisan, a. a. O., S. 33 f. Формальные запреты взятия заложников (как ст. 34 4ой Женевской конвенции) не касаются современных методов эффективного захвата в заложники целых групп.

48 Margret Boveri, Der Verrat im XX. Jahrhundert, Rowohlts deutsche Enzyklopadie, 1956-1960. Персонал этой книги состоит не только из партизан. Но “глубокая путаница” ландшафта измены способствует тому, что все границы легальности и легитимности “ужасно расплываются”, так что естественно прорастание до всеобщего гештальта партизана. Я показал это на примере Ж. Ж. Руссо, в статье “Dem wahren Johann Jakob Rousseau” к 28 июня 1962 года, в “Zurcher Woche” Nr. 26 vom 29. Juni 1962, ср. выше прим. 13, 15 и 16. Из той “глубокой путаницы” Armin Mohler как историк получает учение о том, что “приблизиться к многогранной фигуре партизана можно … пока что только благодаря историческому описанию. С большей дистанции это может быть по-другому. Ещё долго любая попытка мыслительно или поэтически справиться с этим ландшафтом будет порождать только загадочные, симптоматические для времени, значимые фрагменты” ( так в обсуждении книги Рольфа Шроерса в журнале Das Historisch-Politische Buch, Musterschmidt Verlag, Gottingen, 1962, Heft 8). Это учение Mohler`а и имплицированный в нём приговор конечно касается и нашей собственной попытки теории партизана. Мы это осознаём. Наша попытка была бы по-настоящему исчерпана и окончена, если бы наши категории и понятия так же мало были бы подвержены рефлексии, как то, что до сих пор было сказано к опровержению или к устранению нашего понятия Политического.

49 Ernst Forsthoff в своём знаменитом сочинении “Die Umbildung des Verfassungsgesetzes” (1959). Полагающий ценность полагает со своей ценностью eo ipso всегда отсутствие ценности; смысл этого полагания отсутствия ценности в уничтожении отсутствия ценности. Это простое положение вещей обнаруживается не только на практике, что можно проверить на основании вышедшего в 1920 году труда “Die Vernichtung des lebensunwerten Lebens” (хотя этот пример один сам по себе должен был бы быть достаточным); это проявляется в то же время и в той же наивной простоте также уже в теоретическом опыте у H. Rickert (System der Philosophie, 1. 1921, S.117): не существует никакой негативной экзистенции, но есть негативные ценности; отношение к отрицанию есть критерий того, что нечто принадлежит к области ценностей; отрицание есть собственный акт оценки. В остальном я рекомендую моё изложение “Die Tyrannei der Werte”, опубликовано в Revista de Estudios Politicos, Nr. 115, Madrid 1961, S. 65-81, и сочинение “Der Gegensatz von Gesellschaft und Gemeinschaft, als Beispiel einer zweigliedrigen Unterscheidung. Betrachtungen zur Struktur und zum Schicksal solcher Antithesen” in der Festschrift fur Prof. Luis Legaz y Lacambra, Santiago de Compostela, 1960, Bd. 1 S. 174 ff.

50 “В конце концов, наряду с тотальностью войны одновременно всегда развиваются и особые методы не-тотального столкновения и обмера сил. Ибо сначала каждый пробует избежать тотальной войны, которая естественным образом привносит с собой тотальный риск. Так после Первой мировой войны образовались так называемые военные репрессалии (конфликт вокруг острова Корфу 1923 года, японско-китайский конфликт 1932 года), затем попытки невоенных экономических санкций согласно статье 16 Устава Лиги Наций (осень 1935 года против Италии), наконец и известные методы пробы сил на чужой территории (Испания 1936/37 годов). Образовались они таким образом, что их верное толкование находится только в теснейшей связи с тотальным характером современной войны. Они являются переходными и промежуточными образованиями между открытой войной и настоящим миром; они получают свой смысл в том, что тотальная война как возможность находится на заднем плане и даётся понять, что есть разметка определённых промежуточных пространств. Только с этой точки зрения их можно понять и в научном международно-правовом смысле”. (так сказано в статье “Тотальный враг, тотальная война, тотальное государство” 1937 года, перепечатано в “Positionen und Begriffe” 1940 S. 236).

51 Якобинцы французской революции ещё осознавали святость своего понятия закона; они были политически разумными и достаточно мужественными, чтобы чётко разделить loi и mesure, Gesetz и Massnahme, открыто именовать Massnahme революционным и с презреньем отвергнуть затушёвывание путём монтажа понятий как, например, Massnahmegesetz. Это происхождение республиканского понятия закона к сожалению не видел Karl Zeidler, Massnahmegesetz und Klassisches Gesetz (1961), и, тем самым, собственно проблема была упущена; ср. к этому Verfassungsrechtliche Aufsatze (1958) глосса 3 на с. 347 и ключевые слова Legalitat и Legitimitat в предметном указателе S. 512/3. От Roman Schnur ожидается большая работа с названием “Studien zum Begriff des Gesetzes”.

52 “Такие войны ( которые выдают себя за каждый раз окончательно последние войны человечества) – это войны, по необходимости, особенно интенсивные и бесчеловечные, ибо они, выходя за пределы политического, должны одновременно умалять врага в моральных и иных категориях и делать его бесчеловечным чудовищем, которое должно быть не только отогнано, но окончательно уничтожено, то есть не является более только подлежащим водворению обратно в свои пределы врагом. Но в возможности таких войн особенно явственно сказывается то, что война как реальная возможность ещё наличествует сегодня, о чём только и идёт речь при различении друга и врага и познании политического” (Der Begriff des Politischen, S. 37).

[MSOffice1]