Если ты думаешь о будущем, значит, ты чего-то хочешь

 

И время пришло.

Семидесятые кончились. С ними ушли покой и мягкость. Больше нельзя было прикидываться простодушным. Нас закрутил водоворот все ускоряющегося времени. «Хонду» Карен продали. Ее одежду, косметику, детские игрушки и дневники распихали по коробкам и сложили в пыльный чулан под черной лестницей дома ее родителей. Карен постепенно стиралась из памяти знакомых. Она уже была не личностью, скорее - образом: кто-то, если не что-то, спящий где-то, в какой-то комнате... Где же она? Да так... где-то, думаем мы.

Последние месяцы школы проплыли словно широкая, неторопливо текущая река остывающего какао. Бесцеремонное декабрьско-январское разглядывание со стороны одноклассников прекратилось, но все равно я время от времени ловил на себе осуждающий или сочувствующий взгляд, а то и слышал за спиной сдавленный смешок. Мы впятером превратились в беззащитные перед всеобщим интересом достопримечательности. Когда мы шли к стоянке, ребята шеи сворачивали, провожая нас взглядами. С их точки зрения, мы не многим отличались от убийц, по какой-то причине все еще разгуливающих на свободе. Порой мне казалось, что они ничуть бы не удивились, ворвись мы в бар ближайшего клуба, хлебни по глотку бурбона, разгроми всю мебель, испиши все стены проклятиями и ругательствами, причем - собачьей кровью.

В будние дни я частенько уходил с уроков; мне нравилось сидеть на траве под кедрами за пожарной частью, где я мог бездельничать, курить, резать перочинным ножом тонкие веточки и думать - думать о ребенке, о Карен, о том, что она тогда увидела. Что все это могло значить?

Пока я сидел и решал эту головоломку, Гамильтон развлекался, опуская кусочки сворованного в лаборатории натрия в лужу, а Пэм все расчесывала и расчесывала волосы своей голубенькой пластмассовой расческой. Школа стала чем-то из прошлого. Что-то сломалось, и мне стало все равно. Ходить в школу я продолжал скорее просто по привычке. Другое дело - Венди и Лайнус. Эти с удвоенной силой взялись за учебу и дни напролет зубрили свои уравнения и формулы: политетрафторэтилен; гравитация; расчет орбиты Луны... Оба они закончили учебу с отличием, и кто бы мог подумать, что я - некогда подававший большие надежды, - едва сдам выпускные экзамены, скорее по милости неплохо ко мне относившихся учителей, уже прозревавших, что бывший кандидат на золотую медаль станет, не выпуская из зубов сигареты, драить чьи-то «бьюики» на автомойке да шататься ночами по улицам за компанию с Гамильтоном Ризом.

***

 

В день выпуска, в начале июня, Карен, у которой начался третий триместр беременности, перевели в родильное отделение. Я заехал посмотреть на ее перемещение в парадном виде - в синем, по тогдашней моде, смокинге и со стильной прической «перышками». Как мне казалось, выглядел я хоть куда. Мистер Мак-Нил даже присвистнул и сказал, обращаясь к Карен:

- Эй, дочка, а вот и твой принц на белом коне.

Медсестра разрешила мне переложить Карен на каталку. Господи, какой же она оказалась худой и легкой! У меня было ощущение, что я держу в руках несколько щепок, не больше. Я ведь не обнимал Карен с того вечера в лесу на склоне. Я заглянул ей в глаза, наши зрачки встретились, но контакта не произошло. Я словно ткнулся взглядом в глаза аквариумной рыбки, нет, даже фотографии аквариумной рыбки. Живот ее вздулся, как опухоль на стариковской шее.

***

 

Через некоторое время я припарковал свой «датсун» на Чартвел-драйв, где должен был проходить выпускной вечер. Стены из натурального камня, живая изгородь, карликовые кусты. Светило яркое солнце. Мне вдруг показалось, что я проспал всю дорогу от больницы - впрочем, машина и я сам остались в целости. Вынимая ключ из замка зажигания, я подумал, что ведь Карен запросто может никогда не проснуться. Я же видел ее глаза, они мертвы . Моя шапкозакидательская надежда куда-то пропала, уступив место чувству потери и отчаянной горечи. Я сидел в машине, всасывая в себя воздух, напрягая грудную клетку, прячась от проходивших мимо одноклассников. Мне все же не хватало воздуха, живот ныл так, словно я только что сделал штук двести приседаний. Вдруг кто-то деликатно постучал в окно машины; дверца чуть-чуть приоткрылась, и в образовавшуюся щель я увидел Венди в странном, сшитом ею самой желтом платье; прическа ее больше всего походила на пучок медных телефонных проводов. Она скрючилась, чтобы не попадаться никому на глаза. Я промычал что-то невнятное, она посмотрела на меня и спокойно сказала: «Ричард, Карен была бы сейчас здесь». Я кивнул, и мы оба посмотрели вверх, на потолок машины - с никотиновой желтизной, отпечатками Гамильтоновых ботинок, следами тычков зонтиком и сигаретными ожогами.

Венди сказала: «И Джаред...» - и вдруг села, скрестив ноги, прямо на щебенку - камешки примяли ей платье, и из этих камешков она стала машинально строить пирамидки - этакие грустные тотемные столбики.

- Джаред тоже должен был быть с нами, - Венди вздохнула и расслабила плечи; я тоже слегка расслабился. - Я была в него влюблена, - добавила Венди.

- Ну да, я думаю, многие догадывались, что ты по нему сохнешь, но... только ты не обижайся... Правда, Венди, если уж на то пошло, то запишись в список и стань в очередь. Он переспал, наверное, с половиной класса.

- Я об этом никому не говорила, ну, о том, что люблю Джареда. Даже маме. Смешно как-то получается. Как произнесла эти слова - выпустила их наружу - они стали значить совсем другое.

Взмахом руки она снесла старательно выстроенную пирамидку. Я же сказал:

- Они бы сегодня были в центре внимания. Они бы просто блистали...

Мимо нас по дороге проносились мощные машины. Из здания долетали вопли Боба Сигера. Я успокоился. Дышать стало легче, и я сел нормально.

- Пойдешь туда? - спросила Венди.

- Вообще-то не тянет.

- Давай съездим куда-нибудь, прогуляемся. А с нашими потом пообщаемся, в гостинице.

Мы доехали до долины реки Капилано, где, оставив машину, пошли пешком по тропинкам. Говорили мало, что было к лучшему. На нижней ветке одного из кленов мы нашли гнездо дрозда с тремя крохотными птенцами - слабые шейки, бесперые головки. Они ждали, когда мама-птица притащит червяка. Солнце светило по-прежнему ярко, пробиваясь сквозь листву снопами прожекторных лучей - прямо в стиле слащавых картинок из серии «Иисус-любит-тебя». Птенцы были словно подсвечены изнутри - этакие елочные игрушки или лампочки с гирлянды. Каждая вена проступала со всей отчетливостью, каждое чуть заметное перышко, глазки, разинутые клювики. А потом такой же луч упал на платье Венди, и у меня перехватило дыхание.

- Ричард, ты что-то скрываешь. Я права? Ричард?

- Да.

- Можно, я попробую угадать? Если получится, ты не обманывай, подтверди. Согласен?

- Идет.

- Карен беременна.

Я обернулся.

- Да.

- Какой срок?

- Шесть месяцев.

- Я так и думала. - Подняв кленовый лист, она стала смотреть сквозь него на солнце. - Ну, а ты как?

Я швырнул палочку.

- Я еще слишком мал, чтобы быть отцом. Слишком мал, чтобы быть вообще кем-либо. Мне всего семнадцать лет. Я еще живу с мамой-папой. Во все это просто не верится. Только ты никому не говори, ладно?

- Могила, - буркнула она, снимая травинку с платья. - Это будет... как если бы частичка Карен вернулась. Я по ней так скучаю. Мы ведь никогда не говорим об этом. Но мне ее очень не хватает. Тебе тоже?

- Еще бы.

- Только мы почему-то вслух не хотим в этом признаться.

- Получается, что нет, - вот все, что я смог ответить. - Только и молчание мне тоже не нравится.

Я тогда еще не понимал, что быть взрослым - это во многом необходимость мириться с противоречивостью, нелогичностью и даже странностью собственных ощущений и мыслей. Юность же - это время, когда живешь ради каких-то воображаемых зрителей.

Краски леса сгустились. Небо приобрело цвет глубокого чистого озера. Я сорвал несколько припозднившихся цветков рододендрона; последние волшебные лучи пробивались сквозь лепестки, окрашиваясь в тропическое пурпурное сияние.

Мы заехали в больницу к Карен. Венди приложила ухо к ее животу. Я поставил рододендроны в вазу, которую перенесли в эту палату из той, предыдущей. А потом мы поехали в город, в отель «Ванкувер», на выпускной вечер.

***

 

То лето я отработал на шевроновской заправочной станции, не замечая ни колонок, ни клиентов, которые наверняка принимали меня за слабоумного. От того лета в памяти у меня остались только неясные отрывки, обгоревшие на солнце шеи, пивные бутылки, позвякивающие в багажнике «датсуна», походы за черникой с Пэм и Венди и костры на берегу моря.

Конец эпохи.

***

 

Всем, кто справлялся о здоровье Карен в больнице, отвечали, что ее состояние стабильно. Никаких посетителей. Никто, впрочем, не протестовал против такого изменения режима. Летом единственными посетителями Карен остались я и Джордж. Венди, с ее по-ученому четким голосом, помогала мне поддерживать правильный тон в общении со знакомыми и не проговориться. Гамильтон, Лайнус и Пэм как-то незаметно исчезли из поля зрения. Я на них не сердился за их отсутствие. По правде говоря, Карен особо не менялась от недели к неделе; как эти ни жестоко, запас того, что можно было увидеть и сказать в ее палате, уже иссяк.

Сам я часто о ней думал. Единственный раз, когда мы были вместе, - это было так здорово. Я бессчетное число раз проигрывал в голове тот день, наслаждаясь тончайшими нюансами ощущений. Вот ее кожа - словно молоко на фоне снега. Вот сам снег, его запах. Ее хлопчатобумажное, с кружевной оборочкой белье, холодное до сухости. Я так и не сказал ей, что люблю ее. Сентиментальность, конечно, но такие вещи не отпускают: слишком многого они стоят. К концу лета я даже пришел к выводу, что так и не успел узнать Карен как следует. Какой она была - внутри? Это делало ее еще более таинственной. По вечерам, когда такие размышления совсем уж доставали меня, я позволял себе немного поплакать, потом шел во дворик - проветриться, а затем возвращался домой и присоединялся к родителям, бодро смотревшим по телевизору новости. Я садился рядом с ними и делал вид, что все хорошо.

К концу августа, когда ждать родов оставалось всего ничего, я понял, что живу, нет - существую, как под куполом перевернувшейся лодки: в духоте, зловонии и под ежесекундной угрозой удушья. Такое существование долго продолжаться не могло. Джордж по-прежнему ежедневно навещал дочь, я же стал появляться реже, особенно по будним дням. Говорили мы с ним мало, а если разговор и заходил, то быстро скатывался к обмену банальными милыми словечками - от которых почему-то казалось, что Карен находится в коме уже целую вечность. Кроме того, Джордж пускался в слезливые воспоминания о дочери. Например, как она пела в «Оклахоме» на школьном спектакле.

- Ричард, она была хорошенькой девочкой, правда?

- Джордж, она такая и есть.

- Помнишь, как она играла на гитаре на годовщине нашей свадьбы?

- А то!

- Такая была хорошенькая...

Потом он вздыхал и начинал негромко напевать куплет из «Оклахомы»:

- Выходи ко мне вечером, крошка, и я вот что тебе покажу...

- Как дела в мастерской? - спрашивал я, чтобы поскорей сменить тему.

Лоис же хоть и не вычеркнула Карен из списка живых окончательно, но, несомненно, проявила больший прагматизм, чем ее муж. Ознакомившись со статистикой относительно пациентов в коме и длительном вегетативном состоянии, она убедилась в том, что с каждым прожитым днем надежды на выздоровление Карен приближаются к нулю.

В начале беременности Карен Лоис относилась ко мне едва ли с большей теплотой, чем к анонимному донору спермы. Впрочем, она скоро поняла, что для юридического оформления опеки над ребенком ей потребуется мое согласие, а значит - придется быть со мной любезнее (что явно представляло для нее сущую пытку).

Я же с течением времени начинал все сильнее злиться на Лоис. Она ведь фактически отбирала у меня ребенка. Не то чтобы у меня была масса других выходов, но все равно - так было нечестно: просто ворваться в мой мир и вырвать из него ребенка. Только благодаря долгим разговорам с отцом, рисовавшим живописные картинки ожидавшего меня будущего, я был вынужден согласиться, что оставить малыша с Лоис будет правильнее всего. По крайней мере, до поры до времени.

Мы встречались в больничных коридорах.

- Ах, Ричард, это ты. Привет. Ну что, еще один день? Растем-мудреем?

Верблюжьей шерсти пиджак, белые перчатки. Обмен любезностями давался ей нелегко. Относись она ко мне хорошо или плохо, творческого начала ей это не прибавляло. То немногое, что в ней было артистичного, по всей видимости, без остатка ушло на коллекционирование совиных фигурок. Встречаясь с Лоис в больнице или на улице, я был вынужден брать себя в руки, чтобы достойно выдержать проявления ее участливого ко мне отношения.

- Ричард, а ты не так уж плохо выглядишь. Я-то слышала, ты приболел. (Неловкая пауза.) М-м... тебе идет этот цвет, носи почаще. (Неловкая пауза.) Ну, она там. Все вроде нормально. (Лоис перестала называть дочь по имени, Карен была низведена ею до безликого «она».)

Лоис, снимая перчатки:

- Как родители?

Она явно менялась в лучшую сторону. Но что было тому причиной? Доверять ей полностью я все равно не мог. Несомненно было то, что Лоис ждала этого ребенка как своего собственного. Уверен, она хотела бы оказаться рядом с акушером во время родов, хотела бы вырвать младенца из матки, перегрызть искусственными зубами пуповину и сбежать с добычей, бросив Карен в беспробудном сне, забыв о ней раз и навсегда. Это позволило бы Лоис начать новый проект, подключить к освободившемуся после отключения Карен разъему новое устройство - новорожденного младенца.

Я по-прежнему считал беременность Карен своей персональной тайной. Кроме проницательной Венди не было ни одного человека, с которым можно было бы поделиться этим секретом, что только добавляло происходящему ощущения нереальности. Обе семьи шли на такие жертвы из чисто прагматических соображений - никаких чувств и эмоций. Я ощущал себя арбузом, который вот-вот, через секунду, разнесут вдребезги одним ударом бейсбольной биты. Дети в семнадцать лет? Это что же - в тридцать четыре я смогу стать дедушкой? Какую роль я сумею честно разыграть перед собственным ребенком? Какой от меня толк, если Лоис возьмет на себя все функции матери? Впрочем, от меня, по всей видимости, никто ничего и не ждал.

Мои родители готовились к рождению малыша абсолютно невозмутимо. Время от времени они обшаривали кладовки и гараж, выискивая очередную коробку с детскими вещами, чтобы отдать их Лоис. Карен они навещали примерно раз в месяц. Кроме того, мама делала над собой преизрядное усилие и раз в неделю или около того ходила к Лоис в гости. Мама, внутренне подобравшись, нажимала кнопку звонка, вызывая у истеричной кудлатой болонки миссис Мак-Нил приступ бессмысленного тявканья.

- Привет, Лоис.

- А, Кэрол, здравствуй. Заходи. Ой-ой-ой, вид у тебя усталый. Только осторожно, не зацепи сову. Я только что купила новую фигурку, и она очень хрупкая. Нет, подожди, дай-ка я ее переставлю куда-нибудь, чтобы ты не уронила. Что это ты принесла? А, опять детские вещи? Да, поставь там, рядом с остальными коробками. Зря ты так стараешься. Чего там искать, беспокоиться. Осторожно! Сова... ой, нет, отнесу-ка я ее в другую комнату. Только не шевелись. Что это собака разгавкалась? Ты, наверное, кофе хочешь? Подожди здесь, я пойду приготовлю. Извини, Кэрол, не могла бы ты снять туфли. Просто у меня вечером гости.

- Спасибо, Лоис.

***

 

Кесарево сечение было назначено на второе сентября - день рождения Карен. Накануне вечером дождь лил как из ведра, но воздух был теплым и манящим. Я вышел во двор и сел в шезлонг под навесом. Заснуть мне никак не удавалось. Чтобы хоть как-то привести себя в нормальное состояние, я принял успокоительное - пухлую зеленую таблетку хлоралгидрата, оставшуюся с тех пор, как несколько месяцев назад мне вырвали зубы мудрости. Тогда, под барабанную дробь дождя, в парусиновом дачном кресле, я испытал то, что, пожалуй, можно назвать единственным в моей жизни видением. Это выглядело так.

Моя голова оказалась в центре сверкающего, искрящегося, чуть дрожащего свечения. Я встал, меня подняло над навесом, над двором и потянуло вверх все быстрее и быстрее - в космос, по направлению к Луне. Там, на темной ее стороне, освещенной лишь звездами, я увидел Карен. Она казалось удивительно чистой, на ней была спортивная куртка, коричневые вельветовые джинсы и красные ботинки, в руках - сумочка. Волосы ее развевались по ветру, даже там, на Луне. Она курила. Затянувшись, она обратилась ко мне (как же долго я не слышал этого голоса):

- Ричард, привет! Как дела, Беб? Ты только посмотри на меня! А ведь когда-то мы все были здесь, на Луне, но потом нашли дорогу домой. Веришь мне?

Я сказал, что да. Тогда она сказала:

- Я не исчезла, не ушла. Ты это знаешь?

Я ответил:

- Знаю.

- Ричард, позаботься о Меган.

- Обязательно.

- Здесь так одиноко.

- Мне там тоже одиноко. Я скучаю по тебе.

- Все, Ричард, до свидания. И знай - это не навсегда.

- Карен, где ты сейчас?

Она выбросила недокуренную сигарету в кратер размером с мангал для барбекю и сказала таким тоном, словно я не смог решить простейшее уравнение на уроке алгебры:

- Ну, знаешь!... До встречи, Беб.

Легким движением она перепрыгнула через кратер и скрылась за его дальней кромкой.

Потом была вспышка и сноп голубых искр. Я помотал головой. Видение кончилось. Дождь все так же барабанил по крыше.

Луна. Дом.

По-прежнему, несмотря на таблетку, не желая спать, я обулся и тихонько, незаметно пробрался во двор к Мак-Нилам через заднюю калитку. Я прошел к тому месту, откуда было видно окно бывшей комнаты Карен. В нем еще горел свет. Я подобрался поближе и выглянул из-за ракитника. В комнате, у стены с теми самыми лунными обоями, стояли коробки с детскими вещами. Миссис Мак-Нил зашла в комнату, поставила к стене еще одну коробку, устало села на нее и тяжело вздохнула. Никогда раньше я не видел ее уставшей.

Уходя из комнаты, она выключила свет. Было темно. Шел дождь. По нашей пустынной пригородной улице проехала машина. Мимо подвалов, проигрывателей, мимо желтых фонарей над мокрой дорогой. Мимо меня.

Потом я вернулся к себе, разделся и лег спать. Мама разбудила меня в половине седьмого. Мы все вместе - она, папа и я - поехали в Лайонс Гейт.