Между Бульварным и Садовым

 

К западу от Кремля, между Бульварным и Садовым кольцом, простирается от Москвы-реки до улицы Тверской исключительно важный район города. Арбат делит его на две половины, его прорезают расходящиеся лучами улицы — Остоженка, Пречистенка, Поварская, Никитская, Спиридоновка и Малая Бронная.

С начала XIX века эта часть Москвы была настоящим средоточием духовной жизни России. Трудно даже перечислить имена всех выдающихся деятелей русской культуры того времени, жизнь и деятельность которых нераздельно связаны с местностью вокруг Арбатских и Никитских ворот.

Здесь подолгу жили и гостили у друзей Пушкин, Гоголь, Тютчев, Боратынский, Аксаков, Грибоедов, Лермонтов, Языков, Денис Давыдов, Вяземский, Загоскин, Тургенев, Гончаров, Сухово-Кобылин, Герцен, Огарев, Белинский, Грановский, Бакунин, Мочалов, Щепкин, Глинка, Алябьев, Варламов, великие русские ученые Федор Буслаев и Сергей Соловьев…

Здесь собирались любомудры и кружок Станкевича. Здесь возникли западничество и славянофильство.

В этой же части города прошли и ранние годы Льва Толстого, впоследствии он изобразил тогдашний облик Москвы в своей повести «Юность».

Сеть переулков вокруг Арбата — неповторимый и по своему значению, и по самому своему облику район Москвы. После 1812 года здесь преимущественно селилось среднее дворянство — тот общественный слой, из которого вышли крупнейшие представители тогдашней русской культуры.

В этой части Москвы почти нет больших и роскошных зданий; богатая знать и крупные чиновники строились в других местах города — ближе к центру или дальше от него. В тихих переулках и на бульварах стояли — да и сейчас еще немало их — небольшие скромные дома в один-два, реже три этажа. Но располагались они свободно и привольно. При некоторых был сад или даже огород, по бокам домов лепились флигеля и хозяйственные постройки. Проезды к домам часто не определялись заранее, а, напротив, подчинялись расположению дома. Так образовывались причудливо изогнутые, самые разнообразные по длине и ширине переулки и тупики. До сих пор можно видеть дома, так и не подчинившиеся геометрии улиц.

Самые дома строились с удивительной непринужденностью. Основная часть, вмещавшая парадные комнаты или небольшое «зало», была чаще всего одноэтажной. Но позади вырастали пристройки, целые соты небольших комнаток (так называемых антресолей), и со двора дом представал двух-, а то и трехэтажным.

И несмотря на это отсутствие «порядка» (а может быть, именно благодаря отсутствию строгих правил), архитектура переулков вокруг Арбата обладала подлинным обаянием и художественной ценностью. И отдельные дома, и ансамбли свидетельствовали о высокой культуре и эстетическом вкусе и тех, кто их построил, и тех, кто в них жил.

В этих переулках господствовал глубоко своеобразный архитектурный стиль — так называемый московский ампир. Он не имеет, в сущности, ничего общего со стилем ампир как таковым — суровой государственной архитектурой наполеоновской эпохи (примерами этого стиля в Москве могут служить Манеж или здание военных складов на Крымской площади).

Московский ампир связан с ампиром в собственном смысле слова лишь тем, что он также использовал некоторые мотивы и формы античной архитектуры. Дома в арбатских, спиридоньевских, пречистенских, никитских, остоженских переулках нередко были оснащены колоннами дорического или ионического ордера, стены их оформлялись барельефами или лепным орнаментом в античном вкусе. Образцами этого стиля являются сохранившиеся до наших дней дома: нынешний музей Толстого на Пречистенке, дом на углу Гагаринского и Хрущева пер., домик в М. Власьевском пер., дом, где жил Герцен, на Сивцевом Вражке и т. д.

Несмотря на то что в облике этих домов большую роль играют архитектурные элементы античности, их стиль никак нельзя назвать подражательным. Московский ампир — это самобытный, неповторимо русский (и даже собственно московский) архитектурный стиль. В самой структуре этих домов с их сложными пристройками, с их пространственным привольем есть немало черт, восходящих к древнерусскому деревянному зодчеству (кстати, очень многие ампирные домики были деревянными), композиции изб и теремов. Подчас в них непосредственно воплотились методы древнерусского зодчества: таковы, например, мезонины (на основную часть дома ставится как бы еще один домик поменьше) или сочетание каменного основания (так называемой подклети) и деревянного верхнего этажа.

Сами античные приемы и мотивы в московском ампире предстают в существенно переосмысленном виде. Использование античных форм и приемов нисколько не лишает этот стиль национальной природы — точно так же, например, как широкое использование античных образов и мотивов не лишало национальной самобытности поэзию Батюшкова, Пушкина, Боратынского, Тютчева.

Блестящий теоретик архитектуры Андрей Буров писал, что московские ампирные домики вовсе не были подражанием античной архитектуре, они только передавали то «художественное впечатление» от античности, которое было свойственно их создателям. И эта передача впечатления «имеет в тысячу раз большую художественную ценность, чем обведенные по готовым прописям каллиграфические копии».

Когда-то переулки вокруг Арбата были застроены почти исключительно такими домами. Это был своего рода законченный архитектурный мир. Известный русский романист Михаил Загоскин вспоминает, как он показывал этот район Москвы иностранному путешественнику, которого поразили «оштукатуренные или просто выкрашенные деревянные дома, построенные по всем правилам изящной архитектуры».

Но зодчество — это не только изящный и доставляющий эстетическое наслаждение облик города. Подлинная архитектура с особенной рельефностью и законченностью отражает мироощущение и самый склад практической и духовной жизни того общества, в котором она возникла. Архитектурный мир арбатских переулков с замечательной верностью воплощал человеческое своеобразие тех, кто жил в этом мире.

Облик этого мира резко отличался от облика официальной архитектуры той эпохи, несмотря на сходство отдельных приемов и деталей. В нем выражались и духовная свобода, и глубокая культура, и сознание истинных, а не мнимых человеческих ценностей, и проникновенное чувство изящного. Дома имели что-то общее — и в то же время были поразительно индивидуальны. Ведь в создании домов обычно принимали самое непосредственное участие их владельцы.

Словом, этот архитектурный мир был, без сомнения, одним из подлинно замечательных явлений в истории мирового зодчества. И невозможно удержаться, чтобы не сказать о том, как мало стремимся мы сохранить эту удивительную часть Москвы. Уничтожать ее, впрочем, начали уже в последние годы XIX века, когда предприимчивые дельцы стали скупать у обедневших владельцев старинные жилища, разрушали их и возводили на их месте шести-, девятиэтажные «доходные дома» в стиле модерн.

Перед революцией не меньше трети этого района было уже застроено серыми громадами, приобретшими, правда, со временем особое мрачноватое обаяние. Затем долго арбатские переулки оставались нетронутыми. Те, кто бродил по ним перед войной, еще достаточно ясно могли представить себе их облик в эпоху Пушкина и Гоголя. Однако за последние годы безжалостно разрушаются остатки этого прекрасного архитектурного мира.

Между тем после Кремля это, пожалуй, самый «важный» и дорогой для нас район Москвы. Это подлинная колыбель русской культуры. Нельзя думать об ее уничтожении без боли и горечи. И необходимо понять, что немыслимо сохранить главную ценность этого архитектурного мира, оставляя лишь отдельные, «особо выдающиеся» памятники. Сохранять надо именно ансамбли, а не отдельные сооружения, ибо нередко старый город полон очарования, хотя в нем всего несколько зданий, представляющих интерес с точки зрения архитектуры.

Между Бульварным и Садовым кольцом следует создать архитектурный заповедник — «старый город», как это сделано во многих столицах мира. Нас не должен смущать тот факт, что «старые города» Запада — это города готические или барочные, а не ампирные. Расцвет русской культуры наступил позднее. И запутанные переулки, застроенные ампирными домиками, — это именно наш «старый город».

Реставрация и, быть может, кое-где даже восстановление домов нашего старого города не потребуют слишком больших затрат, а то обстоятельство, что на месте этих переулков не будет построено десятка высотных зданий, — не такая уж серьезная потеря…

 

2. О ложной «гражданственности»

 

В начале 1960-х годов в нескольких сотнях метров от Дома литераторов был уничтожен своеобразнейший уголок Москвы — Собачья площадка с прилегающими к ней улицами и переулками. По этому поводу один автор, живущий в Москве, написал следующее (кстати, стихи были опубликованы не где-нибудь, а в «Дне поэзии»): «Сметая замшелую пошлость домов, прикорнувших горбато, ведутся на полную мощность работы в районе Арбата. Над грохотом сноса и слома испуганных галок круженье, кричащих над местностью, словно над местом кораблекрушенья. — Чернеет на месте проулка огромная рваная рана, и звякает тонко и гулко холодный хрусталь ресторана. — А площадь, чихая и морщась, смеется, кругла и поката… Ведутся на полную мощность работы в районе Арбата!» (Ю. Панкратов). О какой «пошлости» каких «домов» идет речь? О домике, в котором долго жил Пушкин и где он впервые читал друзьям «Бориса Годунова»? Этот домик в 1941 году был поврежден взрывом бомбы, и газеты писали тогда о варварстве врага… О доме А. С. Хомякова, где ночи напролет спорили о судьбе родины славянофилы и западники и где часто бывал Гоголь? В этом доме, между прочим, до войны был прекрасный мемориальный музей… Об имеющем то же значение доме, где жил С. Т. Аксаков? Напомню еще, что этот район известен и под именем лермонтовского: в нескольких домах, теперь уничтоженных, прошла его юность (дом, где он жил, чудом еще стоит у самой границы разрушений). Да всего и не перечислишь, ибо речь идет о том районе Москвы, который был подлинной колыбелью новой русской культуры.

Все эти скромные дома поразительно индивидуальны, и именно поэтому каждый из них представляет собой самобытное художественное произведение, которое можно сравнить со стихотворением Боратынского или Языкова, полотном Кипренского или Венецианова, романсом Алябьева или Гурилева.

В целом же архитектурный мир московского ампира необычайно верно и рельефно воплощал в себе характер эпохи. Слоном, речь идет не просто о «памятниках» прошлого, а о вечно живой части русской культуры. И вот разрушение этих-то домов (в которых он не видит ничего, кроме «замшелой пошлости») приводит в восторг нашего автора.

Нередко можно услышать мнение, что эти ампирные домики — в значительной части деревянные — нельзя сохранить, так как они и сами разрушаются, и к тому же непригодны ни для жилья, ни для каких-либо иных нужд. Но это ложь или самообман. При должной заботе эти дома простояли бы еще столетия, во всяком случае до того момента, когда будет открыт способ сохранять дерево навечно. Кто не знает, например, прекрасных (и прекрасно реконструированных) ампирных домов на Пречистенке (д. 11 и 12), в которых помещаются сейчас музеи Толстого и Пушкина? А ведь эти дома — за исключением белокаменных цоколей — целиком деревянные.

Михаилу Пришвину принадлежат замечательные слова о том, что помимо подлинных требований времени есть еще и так называемые временные меры, и когда «писатель приспособляется к временным мерам, то начинают протестовать даже сами администраторы».

Я убежден, что уничтожение Собачьей площадки — это именно ложная «временная мера», подменившая истинное решение проблемы, и думаю, что администраторы от архитектуры вскоре признают это. Мир арбатских переулков — это колыбель великой национальной культуры, колыбель, которая не может не быть заповедной.

Да всмотритесь в приведенные мной стихи: сам русский язык словно вопиет против их смысла! Такие слова, как «кораблекрушенье» и «огромная рваная рана» — рана на живом теле Москвы! — опрокидывают ложный пафос автора.

Нельзя не порадоваться тому, что другой московский поэт, Владимир Соколов, написал стихи «Новоарбатская баллада» (Новый мир. 1967, № 11), выразившие подлинно гражданственное понимание сути дела:

 

…Ташкентской пылью

Вполне реальной

Арбат покрыло

Мемориальный.

 

Именно таким и должны быть размышление и тревога гражданина, который знает нерасторжимую связь прошлого, настоящего и будущего своей родины, понимает, что значат эти «замшелые» домики в арбатских переулках, и испытывает личное чувство ответственности за них.