Некрофилия как свойство особо опасных преступников

 

Как уже отмечалось выше, особо опасных преступников отличает некрофилия как их неотъемлемая черта, которая в своем криминальном выражении может быть не только у них.

Кратко некрофилию можно определить как тесный психологический контакт со смертью. Поскольку я расцениваю большинство особо опасных преступников как некрофилов, возникает настоятельная необходимость подробно остановиться на истории научного познания этого явления и его понятии.

Одним из первых, кто подробно описал это из ряда вон выходящее нарушение, был Р. Крафт-Эбинг, который рассматривал некрофилию в качестве патологического полового влечения. Он считал, что в отдельных случаях все может сводиться к тому, что неудержимое половое влечение не видит в наступившей смерти препятствия к своему удовлетворению. В других случаях, по мнению Крафта-Эбинга, наблюдается явное предпочтение, отдаваемое трупу перед живой женщиной. В том случае, если над трупом не совершаются такие действия, как, например, его расчленение, причину возбуждения нужно, по всей вероятности, искать в самой безжизненности трупа. Возможно, что труп единственно представляет сочетание человеческой формы с полным отсутствием воли, и поэтому некрофил удовлетворяет патологическую потребность видеть объект желания безгранично себе подчиненным без возможности сопротивления.

Крафт-Эбинг детально рассказывает историю жизни сержанта Бертрана, случай которого стал в сексопатологии хрестоматийным, породив даже синоним некрофилии - бертранизм. Бертран выкапывал трупы женщин и вступал с ними в "половые сношения". Крафт-Эбинг приводит взятый из литературы красноречивый случай смещенной, почти символической некрофилии. Его описал Таксиль: некий прелат по временам являлся в Париж, в дом терпимости, и заказывал себе проститутку, которая должна была ложиться на парадную постель, изображая труп; для довершения сходства он заставлял ее сильно набелиться. Какое-то время в комнате, превращенной в покойницкую, он, облачившись в траурную одежду, совершал печальный обряд, читал отходную, затем совокуплялся с молодой женщиной, которая все это время должна была изображать усопшую*(32).

К сожалению, констатировал Крафт-Эбинг, в большинстве описанных в литературе случаев не было произведено обследования психического состояния преступника, так что вопрос, может ли некрофилия иметь место у психически здоровых людей, остается открытым. Кто знает те ужасные извращения, которые возможны в половой жизни, тот не решится ответить на этот вопрос категорическим отрицанием*(33).

Крафт-Эбинг имеет в виду только сексуальную некрофилию. Он совершенно справедливо связывает ее с садизмом, и связь между ними прослеживается, по-видимому, на двух уровнях. Во-первых, на уровне разрушения живого и, во-вторых - удовлетворения таким образом актуальной сексуальной потребности. Конечно, здесь остается открытым вопрос, почему названная потребность удовлетворяется именно таким, а не другим путем, и эта загадка представляется наиболее существенной. В то же время, вслед за Крафтом-Эбингом, необходимо обратить особое внимание на то, что и субъективная тенденция к разрушению, и влечение к трупам, в том числе с целью соития с ними, часто носят неодолимый, компульсивный характер. Человек попадает в жесткую психологическую зависимость от таких своих желаний, причем их причина и корни ему совершенно неясны, более того, не осознаваемы им. Разумеется, компульсивный характер носит не только некрофилия.

Сексуальная некрофилия обычно проявляется в соитии с трупами, реже - в убийстве женщин, детей и подростков для вступления с ними в сексуальные контакты.

Э. Крепелин к числу некрофильских проявлений отнес такой, например, случай, когда мужчина при половом акте проявлял стремление вырвать у девушки зубами кусок мяса, потом он это осуществил на самом деле. Он приводит и такой факт, когда другой мужчина, выкапывавший мертвецов, целовал гениталии женских трупов и даже унес один труп к себе, чтобы осквернить его, так как живые не желали иметь с ним дела*(34).

Легко заметить, что все некрофильские проявления можно четко разделить на две группы: вступление в сексуальные контакты с уже мертвым человеком (чаще с женщиной) и убийство в этих же целях либо получение сексуального удовлетворения в процессе самого убийства, агонии жертвы, расчленения трупа, вырезания внутренностей, съедения отдельных кусков тела и т.д. Во втором случае потерпевшими выступают не только женщины, но и несовершеннолетние обоего пола. Вслед за Крафтом-Эбингом некрофилией вначале называли факты сексуальных посягательств на тех, кто умер не от рук некрофилов, большинство из которых являются психически больными людьми. Можно назвать данную парафилию (извращение) "истинной" некрофилией, другие же ее виды отличаются от нее, иногда резко.

Нет нужды доказывать, что некрофилы, даже если они невменяемы, представляют собой исключительную опасность. Она определяется главным образом тем, что совершаются ужаснейшие, выходящие за пределы всего мыслимого злодеяния, и, как правило, с особой жестокостью. Если же брать все такие парафильные сексуальные деяния, то они еще и грубо подрывают наши представления о живых и мертвых, об отношении к усопшим, к вечному таинству смерти и, разумеется, о контактах между полами. В сексуальной некрофилии наиболее очевидно и ярко проявляются некрофильские тенденции - влечение к трупам, к разлагающемуся, к тому, что противостоит жизни, что вызывает страх и трепет у большинства людей при некрофильском убийстве - разрушение живого.

Сексопатологи обычно исходят из того, что главную роль в формировании "истинной" некрофилии играет психопатологическая почва, именно она способствует закреплению в личности патологического влечения и его реализации. Названный вид некрофилии чаще встречается у психически больных с выраженным слабоумием или эндогенным процессом, а также в рамках "ядерной" психопатии. Отмечается также, что у больных эпилепсией при грубом интеллектуальном снижении встречаются случаи некрофилии, которые обычно становятся объектом психиатрической экспертизы. Возможно, что в формировании этого извращения некоторое значение имеет и садизм, что дает возможность достичь абсолютного господства над трупом и осуществить любые манипуляции с ним, в том числе унижающие, как если бы это был живой человек. В ряде случаев в половые сношения с трупами вступают люди, у которых крайне затруднены обычные контакты с женщинами и которые много раз терпели поражения в своих попытках добиться у них взаимности. Но даже тогда некрофилия обычно развивается на фоне того или иного расстройства психической деятельности. Вообще некрофилия, как и многие другие личностные свойства и тенденции (например, агрессивность), носит нейтральный характер и может реализовываться как в уголовно наказуемых, так и в социально полезных формах. Вполне допустимо предположить, что некрофильские влечения могут быть у некоторых патологоанатомов и служителей моргов, но оставаться лишь на психологическом уровне и носить полностью бессознательный характер. Полагаю, что патологоанатомы и служители моргов, во всяком случае многие из них, являются некрофилами (но не сексуальными). Нет нужды доказывать, что такие лица заняты общественно полезной деятельностью.

Трудно с высокой степенью достоверности утверждать, в силу каких причин субъект вступает в соитие с покойником, умершим, скажем, естественной смертью, или убивает специально для того, чтобы совершить половой акт. Можно предположить, что во втором случае это чаще всего происходит потому, что психотравмирующие переживания в связи с блокированием сексуальной потребности и постоянными провалами в межполовых отношениях переплетаются с высоким уровнем агрессивности и в целом женщина предстает враждебной и неумолимой силой. Ее нужно сокрушить и привести к абсолютному повиновению либо отомстить за все прошлые обиды. Именно это отчасти объясняет и такие факты, когда после половой близости с трупом убийца начинает кромсать тело, глумиться над ним, отрезать отдельные куски и т.д. К тому же само убийство часто совершается с особой жестокостью, а все это позволяет говорить о переплетении некрофилии с садизмом - во время совершения преступления и после этого.

Конечно, в совершении некрофильских актов большое значение имеет то, что возможность удовлетворения сексуальной потребности индивида заблокирована и он страдает расстройствами психической деятельности. Тем не менее, если ограничиться учетом только этих обстоятельств, в целом остаются неясными причины таких действий, т.е. приведенные соображения не представляются исчерпывающими в качестве причин сексуальной некрофилии. Во-первых, сами по себе психические аномалии и психические болезни полностью не объясняют любое поведение. Во-вторых, почему и каким образом без остатка преодолевается естественная неприязнь, даже отвращение и страх перед мертвым телом, которое, напротив, становится объектом любовных ласк и вызывает сильное сексуальное возбуждение. Осуждение окружающих и угроза уголовного наказания за подобные поступки по сравнению с указанными психологическими барьерами, которые легко преодолеваются, выглядят несущественными. В-третьих, почему невозможность удовлетворения актуальной физиологической сексуальной потребности приводит к некрофильским посягательствам, а не к какому-либо иному поведению, например к мастурбации или совершению изнасилования. Даже такое тяжкое преступление, как изнасилование, по сравнению с сексуальной некрофилией, представляется несравненно более человеческим и понятным.

Ответы на поставленные вопросы можно найти только в том случае, если опираться на тот несомненный факт, что лица с анализируемой сексуальной парафилией являются некрофильскими личностями. Ниже будут приведены многие характеристики подобных людей, здесь же я назову их основную черту: влечение к мертвому, к смерти. Именно этот фундаментальный фактор определяет их отношение к себе, к окружающим, ко всему миру, поэтому даже сексуальная потребность, реализация которой является главным источником жизни, удовлетворяется на мертвых. Иными словами, это люди смерти, а не жизни, и по этой причине мертвое женское тело для них столь же желанно, как для нормального человека - живое.

Как бы ни были опасны случаи сексуальной некрофилии, даже те, когда совершается убийство для получения полового удовлетворения, какой бы гнев они ни вызывали, все-таки подобных фактов мало. В этом смысле (только в этом) сексуальная некрофилия не идет ни в какое сравнение с асексуальной, теория которой впервые была разработана Э. Фроммом.

Фромм определяет некрофилию "как страстное влечение ко всему мертвому, разлагающемуся, гниющему, нездоровому. Это страсть делать живое неживым, разрушить во имя одного разрушения. Это повышенный интерес ко всему чисто механическому. Это стремление расчленять живые структуры". Это - исходное определение, которое автор дополняет весьма существенными особенностями: влечение к мертвым и разлагающимся объектам наиболее отчетливо проявляется в сновидениях некрофилов; некрофильские побуждения порой явственно прослеживаются в непроизвольных, "ничего не значащих действиях", "в психологии обыденной жизни", где, по мысли Фрейда, проявляются вытесненные желания; на все жизненные проблемы некрофил всегда в принципе отвечает разрушением и никогда не действует созидательно, осторожно, бережно; в общении он обычно проявляет холодность, чопорность, отчужденность; реальным для него является прошлое, а не настоящее; у такого человека специфическое выражение лица, неподвижное, маловыразительное, каменное, он обычно не способен смеяться; наиболее употребимыми в некрофильском лексиконе являются слова, имеющие отношение к разрушению или же к испражнениям и нечистотам; некрофильские личности преклоняются перед техникой, перед всем механическим, предпочитая живой природе и живым людям их изображения, отрицая все натуральное*(35).

Фромм имеет здесь в виду не только и даже не столько некрофильские поступки, сколько некрофильский характер, соответствующую личность, которая может реализовать в поведении заложенные в ней тенденции. Не у каждого человека, склонного к разрушению и ко всему мертвому, имеется полный набор перечисленных качеств, достаточно, чтобы в нем присутствовали наиболее важные из них. Точно так же далеко не каждый душегуб всегда движим ненавистью к своим жертвам. Фромм в этой связи приводит более чем красноречивый пример с фашистским преступником Эйхманом. "Он был очарован бюрократическим порядком и всем мертвым. Его высшими ценностями были повиновение и упорядоченное функционирование организации. Он транспортировал евреев так же, как транспортировал уголь. Он едва ли воспринимал, что речь в данном случае идет о живых существах. Поэтому вопрос, ненавидел ли он свои жертвы, не имеет значения"*(36). Такими же убийцами без страсти были и многие руководители репрессивных служб, начальники фашистских и большевистских концлагерей, которые делали то, что "поручала им партия". Конечно, среди подобных "служителей смерти" были и есть садисты, которые наслаждаются мучениями жертв и относятся к тому же племени некрофилов.

Фромм на примере Гитлера блестяще доказал наличие некрофильских личностей и некрофильского характера. Совершенно очевидно, что такой личностью может быть не только убийца, стреляющий по толпе, но многие преступные правители, которые организуют разрушения и уничтожение людей. Подобно Гитлеру, некрофилом был и Сталин. Он страстно тяготел к смерти, ко всему гибнущему, разлагающемуся, активнейшим образом разрушал и уничтожал, отчего испытывал величайшее удовлетворение.

Однако вернемся на другой уровень - "обыкновенных" убийц, насильников, поджигателей. Конечно, далеко не каждый из них может быть отнесен к некрофильским личностям. Среди убийц немало тех, кто совершил преступление в состоянии сильного переживания, из мести или ненависти к другому человеку, под давлением соучастников или иных сложных обстоятельств своей жизни и при этом горько сожалел о случившемся и т.д. Некрофил же - это человек, который все проблемы склонен решать только путем насилия и разрушения, которому доставляет наслаждение мучить и заставлять страдать, - одним словом, тот, кто не может существовать, не превращая живое в неживое. Он не умеет раскаиваться.

Среди насильственных преступников достаточно много некрофилов, и к их числу в первую очередь надо отнести тех, кто не видит никакого иного выхода из своей жизненной ситуации, кроме убийства и разрушения, кто постоянно прибегает к ним, даже невзирая на то, что уже наказывался за это.

В данном случае специальный рецидив насильственных преступлений весьма показателен, особенно если в их цепи присутствует убийство. Если же говорить об уровнях некрофильности, то наивысший из них будет представлен теми, кто убивает детей или совершенно незнакомых людей, с которыми не сводят личных счетов и к которым не могут испытывать ненависти или вражды (например, стреляя по толпе или убивая при разбое случайного прохожего); наемными убийцами, которым все равно, кого убивать, лишь бы за это платили и была удовлетворена их жажда разрушения; наемниками-авантюристами в войнах и межнациональных конфликтах; политическими и религиозными террористами, среди которых много фанатиков; наконец, сексуальными убийцами. Разумеется, это неполный перечень некрофилов-убийц.

При определении некрофилии не имеет значения, совершается ли убийство для удовлетворения половой страсти или ради иных целей. Главное в том, что субъект прибегает к причинению смерти для решения своих внутренних проблем. В определенном смысле даже самоубийцу можно считать некрофилом, если он только в лишении себя жизни видит выход из сложившейся ситуации. В принципе, для определения наличия некрофилии не имеет значения, совершено одно убийство или несколько, главное в том, что именно и только в лишении жизни другого преступник ощущает единственный путь. Как легко убедиться, предлагаемое понимание некрофилии позволяет объединить обе основные формы такого явления - сексуальную и асексуальную. Естественно, что в действиях одного человека можно обнаружить обе формы, но такое бывает сравнительно редко. Разумеется, эти формы смешивать нельзя, тем более что они разительно отличаются друг от друга, как и личности их носителей, но, конечно, по другим признакам.

Несмотря на немалый эмпирический материал и теоретические конструкции, в современной отечественной сексопатологии господствует мнение, что некрофилия - это только половое влечение к трупам и совершение с ними сексуальных действий. Тем самым отрицается существование несексуальной некрофилии. В этом аспекте характерна позиция авторов "Справочника по сексопатологии" 1990 г., которые предприняли попытку показать генезис сексуальной некрофилии. Она сводится к следующему.

Оргазм у детей обоего пола нередко сочетается с аффектом страха и тревоги, ввиду чего первично нейтральное тревожное состояние (например, предстоящая классная работа) может вызвать оргазм. Для сексуального удовлетворения ребенок иногда сам приводит себя в состояние тревоги путем чтения страшных рассказов или вызывания в воображении соответствующих представлений. Определенное значение в происхождении этого состояния имеет не только запугивание детей кладбищами, трупами и покойниками, но и стремление большинства детей на определенном этапе развития к восприятию этих рассказов, потребность в переживании ощущения страха. При резком снижении порогов возбужденности нервных структур, обеспечивающих эякуляцию и оргазм, у отдельных детей во время страшных рассказов и запугивания может наступить оргазм. Тематика рассказов, приводящих к оргазму, может стать основой для патологического фантазирования. Однако главную роль в формировании этой парафилии играет психопатологическая почва, именно она помогает решиться на реализацию патологического влечения и закрепить его. Несомненно, некрофилия чаше всего встречается у психически больных, в первую очередь с выраженным слабоумием или эндогенным процессом. У подростков с таким процессом сексуальность определяется частыми, оторванными от действительности фантазиями с примесью извращений, хотя возможно формирование некрофилии и в рамках "ядерной" психопатии. Кроме того, в формировании некрофилии определенную роль играют садизм, проявляющийся в осквернении трупа и надругательстве над ним, или мазохизм, связанный с отвращением при контакте с трупом и страхом разоблачения.

Авторы справочника указывают также, что поиск объекта для совершения полового акта с трупом представляет определенные трудности. Некрофилы охотятся за трупами, пытаются проникнуть в дом, где есть покойник. Чтобы иметь свободный доступ к трупам, они нередко устраиваются работать в морги. Нередко в поисках объекта удовлетворения некрофилы идут на убийство, после чего совершают половой акт с трупом жертвы. В этих случаях убийство не связано с удовлетворением садистских тенденций, а служит средством достижения поставленной цели.

Авторы обращают внимание на криминогенную сексуальную некрофилию и в этом плане справедливо указывают на возможность убийства с целью соития с трупом, о несексуальных формах анализируемого явления. Очевидно, авторы располагают данными о том, что ребенок приводит себя в состояние тревоги, вызывающее оргазм: при низком пороге возбудимости нервных структур и при наличии сексопатологической почвы это способно приводить к развитию некрофильских тенденций. Однако все-таки непонятно, каким образом оргазм у детей приводит к сексуальной некрофилии.

Я буду руководствоваться мыслью, что некрофильской может быть не только отдельная личность, но и группы людей, даже отдельные эпохи в жизни того или иного общества, т.е. буду исходить из значительно более широкого понимания некрофилии, чем это делалось до сих пор. Некрофильской эпохой я признаю ту, где смерть (и угроза ее применения) становится основным регулятором отношений людей и управляет жизнью страны, когда смерть выступает в качестве основного способа реализации идей и решения возникающих проблем. Некрофильскими эпохами в первую очередь являются германский нацизм и советский большевизм. Следовательно, в понятие некрофилии я намерен ввести весьма обширный социальный компонент, хотя и разделяю мнение Юнга о том, что причиной кровавого тоталитаризма, понимаемого мною и как вид некрофилии, выступают факторы психического порядка.

Юнг писал: "Нацизм-социализм был одним из тех психологических массовых феноменов, одной из тех вспышек коллективного бессознательного, о которых я не переставал говорить в течение примерно двадцати лет. Движущие силы психологического массового движения по сути своей архетипичны... Национал-социализм представлял собой массовый психоз... Происшедшее в Германии может быть объяснено только исходя из существования ненормальных состояний разума... Подобное явление известно в психопатологии под названием диссоциации (расщепления) и служит одним из признаков психопатической предрасположенности"*(37). Если национал-социализм (движение, идеология, режим, власть), по мнению Юнга, следует объяснить ненормальным состоянием разума и психопатической предрасположенностью, то к числу его причин следует отнести и тенденцию к смерти - некрофилию. Она же есть одна из его причин: в обществе достигнута некая критическая точка, когда оно должно саморазрушиться, чтобы родиться вновь, повторяя известный жизненный цикл, закрепленная во множестве мифов: смерть, новое рождение, упадок, смерть и т.д., некрофилия реализуется при наличии психопатологической почвы. Такой почвой является социальное разложение, гибель институтов гражданского общества и вообще его ликвидация, торжество насилия над всеми иными способами решения социальных и экономических проблем. Способствуя тоталитаризму, порождая его в числе других причин, некрофилия становится одним из его неотъемлемых признаков, выявляя его исключительную общественную опасность. Разумеется, применительно к общественному строю можно говорить лишь об асексуальной некрофилии.

Некрофильская пораженность деспотической власти видна не только в фигурах ее руководящих деятелей и их наиболее активных последователей, но и на всех ступенях иерархической лестницы режима. Я полагаю, что названная власть развязывает самые зловещие, грязные, низменные инстинкты, актуализирует жажду разрушения и представляет собой попытку коллективного самоубийства общества. Поэтому некрофилия тоталитарной власти всегда носит криминальный характер и должна оцениваться в том числе с позиций уголовного закона.

Не у всех народов некрофильская эпоха связана с тоталитаризмом, а часто - с высоким уровнем их духовных исканий, как, например, у древних египтян. Они, по мнению Г. Лебона, презирали жизнь и лелеяли мысль о смерти. Более всего их занимала неподвижная мумия, которая своими покрытыми эмалью глазами в своей золотой маске вечно созерцает в глубине своего темного жилища таинственные иероглифы. Не опасаясь никакой профанации в своем гробовом доме, огромном, как дворец, среди расписанных и покрытых изваяниями стен бесконечных коридоров, эти мумии находили здесь все, что прельщало человека в течение его короткого земного существования. Для них копались подземелья, воздвигались обелиски, пилоны, пирамиды, для них обтесывались задумчивые колоссы, сидящие с выражением спокойствия и величия на своих каменных тронах*(38).

Итак, некрофилия - это влечение к смерти, которое может проявляться в самых различных формах: от самого безобидного и даже общественно полезного, например у патологоанатомов и служителей моргов, при этом помогая удовлетворить потребность в научном познании, до уничтожения и убийства. Влечение к смерти следует отличать от инстинкта смерти (Танатоса - в терминологии психоанализа), одного из самых великих инстинктов человека, который сигнализирует ему о его тварности, неизбежной кончине, конечности, который пытается убедить его в суетности мира и вывести его за пределы тюрьмы, именуемой "Я".

Поскольку тоталитарная власть (режим, идеология, реальная деятельность) некрофильна, она разрушает саму себя, т.е. в ней есть нечто мазохистское. Она ведь упивается своими мнимыми победами, добытыми с помощью грубой силы и преступления, не осознавая, что тем самым летит в бездну.

Опираясь на фрейдовскую теорию Эроса и Танатоса, французский философ и психолог Ж. Делёз приходит к мысли, что ни тот ни другой не могут быть даны или пережиты. В опыте даны лишь те или иные сочетания этих двух, и роль Эроса при этом - связывать энергию Танатоса и подчинять эти сочетания принципу удовольствия. Вот почему, несмотря на то что Эрос дан не в большей степени, чем Танатос, он, по крайней мере, дает себя услышать, и он действует. А Танатос по сути своей безмолвен и тем более страшен*(39). Танатос, конечно, страшен, но не безмолвен - он властно заявляет о себе во всех сферах бытия, мы же не всегда способны услышать его шепот и прочесть его письмена. Эрос связывает энергию Танатоса в той же мере, в какой Танатос связывает энергию Эроса, т.е. они находятся в равновесии, однако судьба человека состоит не в лихорадочном метании между ними и, конечно, не в рабстве у Танатоса. Современные поклонники де Сада (а их сейчас очень много, Делёз в том числе), видимо, получают интеллектуальное удовольствие от похвальбы своему кумиру и эпатирования общества, не отдавая себе отчета в том, что такое их поведение есть не что иное как поклонение Танатосу.

В уже упомянутой работе Делёз указывает на то, что садист находит для себя удовольствие в боли другого, мазохист - в своей собственной боли, причем эта последняя играет роль условия, без которого он не получил бы удовольствия. Поставив в высшей степени спиритуалистическую проблему о смысле страдания, Ницше дал на нее единственно достойный ответ: если страдание и боль имеют какой-то смысл, то он должен заключаться в том, что кому-то они доставляют удовольствие. Дальше Делёз переходит к несколько странному, я бы даже сказал, игривому пассажу: если двигаться в этом направлении, то возможны лишь три гипотезы. Гипотеза нормальная, моральная и возвышенная: наши страдания доставляют удовольствие богам, которые созерцают нас и наблюдают за нами. И две извращенных гипотезы: боль доставляет удовольствие тому, кто ее причиняет, или тому, кто ее претерпевает. Ясно, по мнению Делёза, что нормальный ответ - наиболее фантастический, наиболее психотический из трех, т.е. ответ на первую гипотезу.

Уверен, что все три гипотезы Делёза относятся к числу извращенных, хотя до сих пор об извращенных гипотезах вообще не было известно. Все они являются садомазохистскими, а поэтому их можно рассматривать лишь в рамках психических аномалий. Та же из них, которую автор называет нормальной, моральной и возвышенной, напротив, представляется ненормальной и аморальной, а возвышенной только в том смысле, что по традиции Бог помещается на заоблачные высоты. Эта гипотеза противоречит христианской морали, а боги Делёза абсолютно аморальны, поскольку им доставляет удовольствие созерцание людских страданий. Остается надеяться, что приведенная гипотеза не отражает собственной авторской позиции.

Мое внимание к интерпретациям де Сада вызвано прежде всего тем, что садизм и садомазохизм относятся к явлениям некрофильского ряда: даже если соответствующие действия не оканчиваются смертью, но они есть дорога к ней. Причинение боли и страданий, иногда жесточайших, другому всегда представляет собой разрыв живого и торжество тлена, ибо раскалывается, разрушается целое, оно или его части превращаются в прах в физическом, психологическом, нравственном, духовном планах. Мы не должны забывать, что страдания и мучения иногда причиняются ради них самих, чтобы доставить наслаждение мучающему, иногда сексуальное. Некрофильскими я считаю и теории, одобряющие и поддерживающие подобное поведение, принадлежат ли они де Саду, Захер-Мазоху или кому-нибудь другому. Подчеркиваю: одобряют и поддерживают, а не стремятся его познать и объяснить.

Мнение, что де Сад стал кумиром эстетствующих снобов, отнюдь не преувеличение. Вот что пишет Р. Рахманалиев в предисловии к его роману "Жюстина" (1994 г.): "Великий французский писатель и мыслитель маркиз де Сад предвосхитил интерес западной культуры к проблеме эротики и сексуальности, показав в своих книгах значение эротического и сексуального инстинкта и зафиксировав различные формы его проявления, тем самым в определенной степени наметив проблематику эротической и сексуальной стихии в творчестве Г. Аполлинера, С. Дали, П. Элюара, А. Арто... и других". Порнографические и в то же время нуднейшие произведения полубезумного (или безумного?!) маркиза выдаются за литературные шедевры, причем принципиально новые, качественно иного измерения, ниспровергающие прежние тексты, а его низменные и грязные влечения, обычно не выходящие за пределы патологических фантазий сексуального маньяка-убийцы, - за настоящую философию.

Так, по мнению Ж. Лели, де Сад, оказывается, был наделен гениальной научной фантазией, что позволяло ему с помощью фрагмента реальности воссоздать ее целиком. Он, исходя из рудиментарных проявлений собственной алголагнии (наслаждения от боли. - Ю.А.) без помощи какого-либо предшественника, причем с самого начала достигнув совершенства, построил гигантский музей садомазохистских перверсий; и хотя это сооружение оказалось украшенным всеми прелестями поэзии и ораторского искусства, оно тем не менее предстало нашему взору в качестве самой что ни на есть скрупулезной и эффективной научной дисциплины*(40). Разумеется, никаких прелестей поэзии и ораторского искусства, а тем более научного подхода, в произведениях де Сада нет и в помине.

Не случайно изделия де Сада практически не используются в сексологии, разве что в качестве эмпирического материала, да и то очень редко.

М. Бланшо приводит в умиление сцена, в которой героиня де Сада Жюстина подвергается в замке неправедного судьи неслыханным пыткам и присутствующая при этом одна совершенно порочная девица требует, чтобы и ее подвергли таким же пыткам. И получает от них бесконечное наслаждение.

Бланшо делает из этого вывод: "И в самом деле верно, что добродетель доставляет людям несчастье, но не потому, что она посылает на них несчастные случаи и события, но потому, что, ежели ты избавился от добродетели, бывшее ранее несчастьем и неудачей станет поводом для удовольствия, а мучения преисполнятся сладострастия". Оказывается, де Сад (по Бланшо), этот "избавленный от добродетелей человек" (Ю.А.) в своих "120 днях Содома" взялся за гигантскую задачу - составить полный перечень всех человеческих аномалий, отклонений, возможностей. Он, чтобы ничему не сдаться на милость, должен испытать все. "Ты ничего не узнаешь, - глубокомысленно цитирует де Сада Бланшо, - если ты всего не узнал, и если ты достаточно робок, чтобы запутаться в отношениях с природой, она ускользнет от тебя навсегда". Эти простецкие сентенции, характерные, кстати, для многих резонерствующих преступников-рецидивистов, приводят автора к вполне естественным для него выводам.

Все это еще и прямое поощрение преступления (даже призыв его совершить), причем самого изощренного и жестокого. Воздержание от него трактуется как робость и неполноценность.

"Для целостного человека, каковой есть человек во всей его полноте, не существует невозможного зла". Он сочувственно цитирует де Сада: "Нужно, чтобы мир содрогнулся, узнав о преступлении, которое мы совершим. Нужно заставить людей краснеть за то, что они принадлежат к тому же роду, что и мы"*(41). Все-таки странно, что никому из исследователей де Сада не пришло в голову, что он во многом предвосхитил гитлеровский нацизм и большевизм, некрофильскую идеологию гитлеризма и большевизма.

Вопреки очевидным мотивам сочинительной активности де Сада, П. Клоссовски утверждает, что "настойчивость, с какою де Сад всю свою жизнь исследовал исключительно извращенные формы человеческой природы, доказывает, что для него важно было одно: заставить человека возвратить все зло, которое он только способен отдать". Это все о человеке, который стремился сокрушить все моральные нормы и дать людям действовать так, как будто этих норм и вовсе не существовало. Клоссовски же считает, что де Сад лишь пытался создать утопию зла - в противовес утопиям добра, игнорируя при этом все субъективные некрофильские стимулы, которые детерминировали конструкции де Сада и его поступки в реальной жизни. Следуя непонятно какой логике, Клоссовски считает, что смысл утопии зла де Сада состоит в том, чтобы систематически абстрагироваться от скуки: ибо чем чаще скука порождает зло, тем она становится сильнее, когда зло свершилось, подобно тому как за преступлением, если его единственной целью было это преступление совершить, следует отвращение*(42). Разумеется, никакими исследованиями приведенные соображения не подтверждены, да и не могут быть подтверждены.

Ж. Батай пошел еще дальше, сделав "поразительное" открытие: видите ли, "в противоположность лживому языку палачей, язык Сада - это язык жертвы. Он изобрел его в Бастилии, когда писал "120 дней Содома". В то время с человечеством у него были такие же отношения, какие у человека, угнетенного суровым наказанием, бывают с тем, кто это наказание ему определил"*(43). Во-первых, "герои" упомянутой книги только и делают, что убивают, мучают, развращают, насилуют, но все они, выходит, жертвы. Во-вторых, де Сад угодил в тюрьму за преступления и наказание понес вполне заслуженно. Более чем странно признание Батая, что главная заслуга де Сада в том, что он открыл и продемонстрировал содержащуюся в сладострастном порыве функцию нравственной неупорядоченности. Что такое нравственная неупорядоченность, догадаться невозможно, но по этому поводу стоит упомянуть, что похотливые устремления садовских персонажей четко определены и опредмечены, их эмоции и чувства не выходят за рамки извращенного сладострастия, действуют они по хорошо разработанным планам и прилагают необходимые усилия, чтобы избежать ответственности за свои преступления.

Вообще большинство работ, посвященных Саду, совсем не похожи на научные со стройной системой доказательств. Это скорее некие художественные фантазии, отражающие субъективные ощущения авторов, в том числе и таких серьезных, как Батай. Последний, например, утверждал, что желания де Сада нормальны*(44).

Батай приводит обширную цитату из Ж. Жанена о произведениях де Сада: "Перед нами сплошные окровавленные трупы, дети, вырванные из рук своих матерей, молодые женщины, которых душат в конце оргии, кубки, наполненные кровью и вином, неслыханные пытки. Кипят котлы, с людей сдирают дымящуюся кожу, раздаются крики, ругательства, богохульства, люди вырывают друг у друга из груди сердце - и все это на каждой странице, в каждой строчке, везде. О, какой это неутомимый негодяй! В своей первой книге ("Жюстине". - Ю.А.) он показывает нам бедную девушку, затравленную, потерянную, осыпаемую градом побоев, какие-то чудовища волокут ее из подземелья в подземелье, с кладбища на кладбище, она изнемогает от ударов, она разбита, истерзана до смерти, обесчещена, раздавлена... Когда автор исчерпал все преступления, когда он обессилел от инцестов и гнусностей, когда он, измученный, едва переводит дух на груде трупов заколотых и изнасилованных им людей, когда не остается ни одной церкви, не оскверненной им, ни одного ребенка, которого он не умертвил бы в приступе ярости, ни одной нравственной мысли, не вымаранной в нечистотах его суждений и слов, этот человек, наконец, останавливается, он глядит на себя, он улыбается себе, но ему не страшно. Напротив... "

Эту выдержку сопровождает комментарий, весьма красноречивый для характеристики представлений некоторых интеллектуалов, присвоивших себе право "утонченного" толкования де Сада и садизма. Эти представления не только личная позиция, они имеют немалое общественное звучание, они весьма опасны, ибо содержат неприкрытое восхваление преступления и преступника. Суждения о маркизе и его сочинениях совершенно игнорируют психиатрические, психологические (патопсихологические в особенности) и криминологические аспекты личности маркиза, его патологические переживания и влечения. Батай же считает, что люди, как правило, не способы оценить де Сада и его писания иначе, чем это сделал Жанен. По мнению Батая, неприятие, чувство омерзения при смаковании убийств, трупов, надругательств над людьми и т.д. свойственны малодушным людям, которыми движет нужда и страх. Между тем мы это уже много раз слышали и от гитлеровских растлителей, которые создавали сверхчеловека, восхваляли смерть и призывали к убийствам.

Некрофильские картины и видения де Сада способны вызвать крайне негативную реакцию у вполне уравновешенных, нетревожных, сильных людей, настолько они противоречат фундаментальным, глубинным ценностям, главным регуляторам человеческого существования и общежития. Некрофильские фантазии де Сада вполне могут быть объяснены с позиций традиционной психиатрической диагностики и симптоматики, даже если скептически относиться к возможностям современной психиатрии. Понятно, что проявления психической патологии способны вызвать тревогу у кого угодно и желание принять адекватные меры защиты.

А. Камю, давний поклонник террористических убийств, "вынужден" признать, что де Сад строил идеальные общества, но, в отличие от своей эпохи, кодифицирует природную злобность человека. Он старательно конструирует град, основанный на праве силы и на ненависти, будучи его предтечей. Согласно формуле де Сада, нужно стать палачом природы: "Я ненавижу природу... - утрирует Камю де Сада. - Я хотел бы расстроить ее планы, преградить ей путь, остановить движение светил, сотрясти планеты, уничтожить все, что служит природе и способствовать всему, что ей вредит, короче говоря, оскорбить природу в ее созданиях, но я не в состоянии этого добиться если подлинна только природа, если ее закон - только вожделение и разрушение, тогда самого царства человеческого, идущего от разрушения к разрушению, не хватит, чтобы утолить жажду крови, а потому не остается ничего, кроме всеобщего уничтожения. Когда все жертвы отправлены на тот свет и счет их закрыт, палачи остаются в обезлюдевших замках наедине друг с другом. Им кое-что недостает. Тела замученных распадутся на элементы в природе, которая снова породит жизнь. Убийство оказывается незавершенным, а поэтому де Сад мечтает отнять у человека и вторую жизнь"*(45).

А вот как можно очень "изящно" оправдать убийство, восхваляя де Сада. За решение этой "славной" задачи взялись С. Худ и Г. Кроули. По их словам, де Сада помимо воли влекло к размышлениям о преступлении и в особенности об убийстве. Убийство вызывает почти сладострастные ощущения у его героев, потому что оно самое низкое, самое запретное из преступлений, которое больше всего возбуждает разум. Но интеллект в данном контексте занят лишь поисками того, как достичь оргазма.

Де Сад обоснованно начинает с концепции природы как силы, которая не может создавать, не совершая разрушительных актов. Это еще один пример диалектической природы его мышления - подобным же образом он соединяет жизнь и смерть как два неразделимых процесса и видит противоречие в самой основе существования, - глубокомысленно рассуждают указанные авторы. При этом де Садом якобы выдвигаются следующие аргументы.

Если природа вовлечена в постоянный процесс обновления, который включает в себя и разрушение, не будем ли мы действовать в соответствии с ее желаниями, продолжая совершать разрушительные деяния? Как может природа разгневаться, когда она видит, что человек ей подражает и делает то, что она сама совершает ежедневно? Де Сад считает, что первоначальное и самое прекрасное свойство природы - это движение. Движение постоянно происходит в природе, но оно представляет собой просто вечную смену преступлений, которые разрушают, чтобы возродить. Результат - это равновесие между разрушением и обновлением. Это равновесие должно быть сохранено: его можно обеспечить только преступлениями; значит, преступления служат природе"*(46).

Откуда у де Сада такая страсть к палачеству, такая испепеляющая ненависть к жизни и природе? Чтобы понять это, необходимо исходить из того, что таково его отношение не к жизни и природе вообще, не к жизни и природе как внешним объектам, а к своей собственной жизни и своей собственной природе. Ненависть к жизни и природе других есть лишь проекция своего отношения к самому себе, перенесение на них крайней неудовлетворенности собой из-за страданий и провалов, тягостных переживаний, порожденных мучительными требованиями собственной плоти. И писания, и преступления де Сада представляют собой всегда неудачные попытки избавиться от себя, обратить всю энергию своей ненависти вовне. Его желание истребить и вторую жизнь человека в виде разлагающегося в земле тела выражает стремление полностью, без остатка уйти от себя, даже если для этого нужно уничтожить саму землю.

Де Сад был глубоко некрофильской личностью и глубоко несчастным человеком. Его отторгала жизнь, и он отторгал жизнь. В отторжении жизни, в ее уничтожении состоит стержень, с позволения сказать, творчества де Сада.

 

5. Отличительные черты некрофилии и некрофильские "профессии"

 

Фрейд полагал, что влечение к смерти заложено в человеке, но он, как и его последователи, не приводил эмпирических доказательств этого, что предопределило существование этого влечения лишь в качестве научной гипотезы. Развивая ее, можно допустить, что, во-первых, оно нередко взаимодействует в амбивалентном взаимодействии с отверганием смерти; во-вторых, субъективное и чаще всего бессознательное движение к ней появляется под воздействием внешних социальных факторов, в первую очередь неблагополучного детства в родительской семье. Это формирует высокий уровень тревожности, переживая которую, личность стремится обнаружить ее источник, т.е. опредметить тревожность, что представляется вполне логичным для человека. Сама такая тревожность диффузна, расплывчата, неопределенна, поэтому и бессознательный поиск ее осуществляется как бы в темноте, на ощупь, крайне неуверенно и чаще всего приводит к ощущению, что он находится за гранью жизни. Между тем ненормальный уровень тревожности может сложиться под воздействием биологических факторов, когда они недостаточны для нормального функционирования человека в обществе.

В любом варианте агрессия в виде влечения к смерти выполняет функции психологической и социальной защиты, утверждения и самоутверждения личности. Некрофилия как влечение к смерти может иметь и социально полезные формы (патологоанатомы, служащие моргов и кладбищ и др.). Она может приводить и к самоубийству, когда человек, обуреваемый жаждой узнать, что там, за гранью жизни, неосторожно оказывается полностью за этой границей.

Приведенные соображения вовсе не претендуют на то, чтобы опровергнуть теорию врожденного инстинкта борьбы (К. Лоренц), который в целом не может вызывать возражений. Этот инстинкт может реализовываться в виде агрессии, в зависимости от воспитания и отношения к правовым нормам - преступной или нет. По-видимому, реализуясь в поведении, некрофильское влечение к смерти и врожденный инстинкт борьбы способны сосуществовать даже в одном человеке, однако совершение особо опасного преступления есть главным образом следствие первого, или его преимущественного, значения. Между тем все живые существа наделены способностью подавлять свои стремления к агрессии, но у некрофилов она, как можно думать, значительно слабее, чем у остальных людей.

Так сказать, обыкновенные люди и некрофильские убийцы психологически принадлежат к разным мирам - жизни и небытию; вхождение в последнее такими убийцами предощущается, но очень редко становится предметом осознанного эмоционального переживания или рассуждения. Вместе с тем подобные преступники одновременно пребывают в различных мирах, они любого человека могут переправить (передать, направить, перенести) в небытие как в ту сферу, которая им тоже психологически близка, причем несравненно ближе, чем другим людям. Поэтому убийство не вызывает у некрофила того комплекса негативных чувств и эмоций, которые при таких же обстоятельствах немедленно и неизменно появляются у обычных, т.е. нормальных людей, а также у убийц-ненекрофилов. Отсюда практически абсолютное отсутствие раскаяния и покаяния у таких преступников, искреннее непонимание ими того, что они в чем-то виноваты. Однако нельзя отрицать, что определенную сумму социальных норм они усвоили и поэтому понимают, что за убийства будут преследоваться, в силу чего предпринимают необходимые, по их мнению, меры, чтобы избежать ответственности. Это обеспечивает им безнаказанность и возможность убивать еще очень долго, иногда годами.

Если сексуальным преступникам убийство приносит сексуальное удовлетворение и торжество над их извечным врагом - женщиной, если разбойники и бандиты часто убивают для самоутверждения и получения полной власти над жертвой, то многие другие некрофилы убивают только ради самого убийства. Иными словами, внутри самой группы некрофильских убийц можно обнаружить такое различие. Для представителей второй подгруппы лишение другого жизни есть смысл и цель их жизни; у представителей первой данный мотив переплетается с сексуальными, корыстными и иными стимулами. Мне приходилось наблюдать, как привлеченных к уголовной ответственности некрофилов охватывало почти полное безразличие, апатия, они теряли интерес даже к самим себе и своей жизни и пассивно ожидали свершения своей судьбы. Это совсем нехарактерно для ненекрофильских убийц, которые обычно весьма активны в своей защите. Создается впечатление, что некрофил выполнил свое предназначение на земле и жизнь теряет для него всякий смысл.

Сказанное не означает, что после взятия под стражу некрофильские убийцы больше не представляют общественной опасности. Цикл апатии у многих из них может смениться периодом преступной некрофильской активности - в исправительном учреждении или после отбытия наказания.

После того как некрофильский человек начинает убивать, появляются новые, но подготовленные всем предыдущим развитием образы себя. На пороге перед первым убийством он, возможно, очень нуждался в приятии и понимании, но остался в одиночестве. Как можно было наблюдать, в жизни практически всех лиц, совершивших несколько убийств не единовременно, а "растянуто" по времени (с интервалом от нескольких недель до многих месяцев), и тех убийц, которые вообще часто прибегали к насилию, происходило постепенное переключение внимания от общественной реальности к гораздо более напряженной реальности их внутренней жизни. Последняя становилась не только исключительно напряженной, но все более изолированной. В этой внутренней жизни весьма активными оказались переживания смерти и рождения - именно так следует трактовать упоминаемые в рассказах многих обследованных темы, связанные с матерью, рождением, даже внутриутробным существованием, т.е. темы Начала. Случайность здесь исключена, в поисках Начала можно видеть абсолютно бессознательную потребность всеобъемлющего обновления в силу полного и травмирующего неудовлетворения своим состоянием. В этих поисках следует различать и более крупные измерения - к прошлому Вселенной и первозданному хаосу, который предшествовал созданию мира. В последнем варианте прослеживается выход или, точнее, попытка выхода за пределы своей личности.

Сами убийства, совершаемые с легкостью и без сожаления, можно расценить как насаждение хаоса и попытку возврата в первоначальное - в неживое. Возможно и иное, противоположное толкование: убийства как приведение явлений и процессов в упорядоченное состояние, разложение наиболее важных вещей по своим местам, установление справедливости и обеспечение более разумного устройства общественной жизни, взятие на себя мессианских функций, реформа религии и т.д. Но можно предположить, что все это только первый уровень бессознательной активности, а еще глубже - возвращение по архетипическим механизмам к первозданному хаосу.

Главное, что отличает некрофила как личность, - это его убежденность, что только насилие, и прежде всего смертельное насилие, есть единственный путь решения всех его проблем. Других путей он не видит и уж во всяком случае совершенно неспособен терпеливо разматывать клубок противоречий, если он есть, и никогда не пытается найти конструктивный способ их решения. Тот, у кого имеется подобный деструктивный импульс, просто не в состоянии увидеть другие возможности, которые позволят избежать разрушения. Он не может понять, насколько малоубедительным и беспомощным является избранный им способ действий, напротив, он считает его единственно эффективным и правильным.

Фромм отмечал, что менее явное выражение находит некрофилия в особом интересе к болезни во всех ее формах, а также к смерти. Например, бывает, что мать постоянно думает о болезнях своего ребенка и строит мрачные прогнозы о его будущем; но в то же время она не реагирует на благоприятные перемены в течении болезни, не замечает ничего нового, что появляется у ребенка. Тем самым она не наносит ему явного ущерба, но все же постепенно радость жизни и вера в собственные силы могут в нем заглохнуть, он может как бы заразиться некрофильской ориентацией матери*(47). Фромм считал (кроме этого) характерными для некрофилии:

- особый интерес некоторых людей к моргам, похоронам, крематориям, кладбищам. Особый интерес некрофильской личности к мертвым вообще проявляется не только в разговорах, но и при чтении газет. Они охотно обсуждают различные аспекты убийств и других смертей, выясняют обстоятельства, причины и следствия недавних смертей, прогнозируют, кто теперь на очереди, и т.д. В числе таких лиц Фромм называл пожилых людей, с чем трудно согласиться, поскольку интерес последних к смерти, похоронам, погребению вполне естествен у тех, кто в силу возраста (и опасной болезни) ожидает и внутренне готовит себя к неизбежному концу. Следовательно, вполне естественно говорить не только о некрофильских личностях, но и некрофильском периоде жизни у вполне нормальных людей. Это особый период, требующий особой помощи, особого попечения, особого такта, особого участия, хотя большинство обществ еще очень далеки от этого;

- сравнительно трудно уловимая безжизненность при общении. Причем здесь дело не столько в предмете обсуждения, сколько в форме высказывания. Умный, образованный некрофил может говорить о вещах, которые сами по себе могли бы быть очень интересными, если бы не манера, в которой он преподносит свои идеи. Он остается чопорным, холодным, безучастным. Он представляет свою тему безжизненно и педантично. Он действует на других как "ходячая тоска", и от него быстро устают. Я не думаю, что нужно так и только так трактовать безжизненную манеру говорить, поскольку многое зависит от эмоциональных качеств человека, его темперамента, воспитания, уверенности в себе и т.д. Некрофил Сталин говорил сухо и безжизненно, зато некрофил Гитлер - чрезвычайно горячо, бурно, неукротимо;

- особое отношение к собственности и оценки прошлого. Некрофил воспринимает реально только прошлое, но не настоящее и не будущее. В его жизни господствует только то, что было (т.е. то, что уже умерло, то, чего уже нет): учреждения, законы, собственность, традиции и т.д. Короче говоря, вещи господствуют над человеком; "иметь" господствует над "быть", обладание - над бытием, мертвое - над живым*(48).

Я не могу согласиться с тем, что некрофил воспринимает реально только прошлое, а не настоящее и не будущее. Державные некрофилы, те же Гитлер и Сталин, постоянно говорили о будущем как о реальности, наделяли его многими, с их точки зрения, чертами, ради этого будущего они трудились, порой самоотверженно, не делая скидок ни себе, ни другим. Что касается обычных душегубов, то, как показало их изучение в процессе расследования уголовных дел и в местах лишения свободы, все они, за исключением некоторых из тех, кто потерял всякую надежду выйти на волю, устремлены в будущее, а большинство озабочены своим настоящим. Трудно согласиться с Фроммом и в том, что резкие перемены воспринимаются некрофилами как преступление против естественного, природного хода вещей. Так называемые революционеры из числа некрофилов самым активным, а иногда и яростным образом разрушали все старое и на его месте пытались построить новое. Резкие перемены, совершаемые другими, они оценивали весьма доброжелательно, если перемены соответствовали их планам.

Фромм полагал, что некрофилы предпочитают темные тона, поглощающие свет: черный, коричневый. Это предпочтение проявляется в одежде, в выборе предметов мебели, штор, красок для рисунков и т.д. Далее, по мысли Фромма, некрофилов отличает специфическое отношение к запахам. Как показывают эмпирические исследования этого автора, большая часть некрофилов отличается пристрастием к дурным запахам "задохнувшегося" или уже гниющего мяса. Заинтересованность дурными запахами нередко проявляется в гримасе принюхивания. Эта гримаса не является обязательной для всех, но уж когда она есть, то это самый надежный признак некрофила.

Некрофил практически не умеет смеяться, считает Фромм, его лицо как маска. Ему недоступен нормальный, свободный, облегчающий душу смех, его улыбка вымучена, безжизненна, она похожа, скорее, на брезгливую гримасу. Я не сомневаюсь, что такой вывод опирается на какие-то наблюдения. Однако полностью согласиться с ним не могу: есть множество свидетельств того, что Гитлер и Сталин, когда хотели, могли смеяться и улыбаться; некрофилы, с которыми я общался, тоже не были лишены этого дара.

Фромм приводил и другие признаки некрофильского характера, например о специфической речевой некрофилии, когда преимущественно употребляются слова, связанные с разрушением и экскрементами. Фромм считал, что существует связь между деструктивностью и поклонением перед машинной мощью. Ссылаясь на исследования Л. Мэмфорда, он утверждал, что эта связь просматривается еще в Египте и Месопотамии, которые более 5000 лет тому назад имели такие социальные структуры, которые во многом напоминают общественное устройство Европы и Северной Америки. Современного индустриального человека больше не интересуют другие люди, природа и все живое. Неслучайно многие мужчины к своей автомашине питают более нежные чувства, чем к жене. Увлечение фотографией, по Фромму, говорит о том же, и человек теряет великий дар видения, полученный от рождения. Я думаю, в рассуждениях Фромма о фотографировании много верного: нельзя не сказать, что в фотографировании проявляется желание унести виденное и обладать им. Это, конечно, свидетельствует об особом отношении к миру и, если пользоваться терминологией Фромма, скорее, "иметь", чем "быть".

В целом я полагаю, что предложенные Фроммом отличительные признаки некрофильского характера (некрофильской личности) не относятся к числу обязательных, т.е. они могут быть, а могут не быть у определенного лица. Я считаю, что главным и обязательным признаком несексуальной некрофилии является постоянное влечение к смерти, интерес к ней, ко всему неживому, а у некрофильских преступников - стремление к уничтожению людей, реализуемая в поведении тенденция решать свои проблемы путем уничтожения другого. Иными словами, это некрофилия в широком и узком, негативном смысле; в широком - вообще влечение ко всему мертвому, разлагающемуся, причем подобное влечение вполне может быть похвальным, если, например, человек работает в морге, не нарушая при этом никаких запретов. Можно предположить, что у некоторых людей, склонных к попаданию в жесткую зависимость от ситуации и собственных переживаний, доброкачественная некрофилия может перейти в злокачественную.

Я думаю, что человечество, как и отдельный человек, если ориентироваться на их отношение к смерти, в своем развитии проходит разные этапы, когда некрофильский период сменяет биофильский, и наоборот. Для примера можно привести отношение к смертной казни в качестве уголовного наказания. В Европе в древности и Средние века, даже в XVIII и XIX вв. за значительное число составов преступлений (в их числе были и ненасильственные) полагалась смертная казнь. В настоящее время в европейских странах не применяется этот вид наказания, хотя в уголовном законодательстве некоторых государств он еще сохранился. Ставится вопрос о полном запрете смертной казни. Известно, конечно, что тоталитарные режимы в XX в. как раз и отличались тем, что там в широких масштабах лишали жизни по закону или вне рамок правосудия. Это позволяет назвать некрофильскими те страны, где смерть становится привычным способом решения проблем, даже не всегда острых, а также устрашения населения и врагов.

Кровь как представитель и символ смерти постоянно востребуется людьми. Она проливается из мести, ревности, зависти, для наказания, для завладения материальными и духовными благами, захвата, укрепления и скрепления власти или организации, ради жертвоприношения в надежде получить особые блага, она символизирует власть и право сильного, она должна укреплять власть, даже на символическом уровне (так, африканские царьки хоронили своих врагов вблизи трона или прямо под ним) и т.д. Как будет показано в настоящей книге, кровь нужна и для поддержания постоянной связи с иным миром, небытием - и в этом может быть мотив, скрытый смысл некоторых некрофильских убийств. Остановимся на том, что кровью, смертью скрепляют организацию, общину, этническую группу.

Э. Канетти приводит весьма впечатляющий пример.

Самый воинственный народ во всей Южной Америке - живарос из Эквадора. Для них не существует естественной смерти: если человек умирает, значит, враг заколдовал его издали. Тогда на долю близких выпадает выяснить, кто ответствен за смерть, и отомстить колдуну. Каждая смерть является, следовательно, убийством, а за убийство можно мстить только другим убийством. Но поскольку смертоносное колдовство производилось на большом расстоянии, кровная месть, обязательная для родственников, возможна лишь в том случае, если они сумеют отыскать врага. Поэтому живарос ищут друг друга, чтобы мстить, и поэтому кровную месть можно считать извращенной, некрофильской формой социальной связи.

Для военного похода с целью кровной мести собираются мужчины одной семьи и близко расположенных домов, которые выбирают главнокомандующего. Военная стая у живарос стала подлинно динамической единицей, а военные походы служат единственно целям разрушения. Всех врагов убивают, за исключением пары юных женщин и, может быть, нескольких детей, которых берут в свою семью. Вражеская усадьба, домашние животные, посадки - все уничтожается. Единственное, что на самом деле интересует живарос, - это головы врагов. Тут действительно настоящая страсть, и высшая цель воина - вернуться из похода по крайней мере с одной такой головой. Голова особым образом препарируется и усыхает при этом примерно до размера апельсина. Это называется цанца, ее обладатель пользуется особым уважением. По прошествии года или двух устраивается празднество, центром которого является правильно препарированная голова. Она начинает наделяться магическими свойствами*(49).

Приведенный пример (можно, конечно, привести и много других подобных же) позволяет думать, что есть не только некрофильские личности, некрофильские периоды в истории разных стран, но и некрофильские этносы и нации. Убийство у них становится образом жизни.

Кровь, смерть укрепляют и власть. Это настолько хорошо известно, что я даже не буду подробно на этом останавливаться и тем более не стану приводить примеры, в отечественной истории их вполне достаточно. Я здесь хочу лишь отметить, что выполнять деспотические обязанности, убивая других, может лишь некрофильская личность. Убийства, массовые в том числе, совершались одновременно и ради укрепления власти короля (царька, тирана), и ради жертвоприношений богам или духам в надежде на новые военные и иные успехи, обильные урожаи и т.д., и ради самой потребности убивать, делать живое неживым. Европейские работорговцы бывали поражены отказами местных африканских царьков продать за весьма приличную плату захваченных ими на войне пленников, которые затем "просто" уничтожались.

В качестве некоторого предварительного вывода можно утверждать, что среди некрофильских убийц в первую очередь можно выделить сексуальных, террористических, корыстных, хулиганствующих преступников, т.е. тех, которые лишают жизни не вследствие острой конфликтной ситуации, когда лишь случай решает, кто станет убийцей, а кто - жертвой, и не тогда, когда убийца горит ненавистью и жаждой мести именно к этому лицу, а не к какому-нибудь другому. В последнем случае отношение первого ко второму носит остро направленный характер, он стремится уничтожить его именно как личность, как такого человека, который заслуживает лишь отрицательной оценки. Причем ненависть и вражда могут возникнуть внезапно, неожиданно даже для самого убийцы. Некрофильский же убийца лишает жизни потому, что потерпевший является ее носителем и не имеет, не может иметь претензий к нему как к индивидуальности, если только не принимать во внимание его групповую, например национальную или религиозную принадлежность. Конечно, иногда некрофильский убийца не достигает результата, но это не стирает его некрофильских качеств, хотя и затрудняет их диагностику.

Можно ли считать некрофилом лицо, причинившее тяжкий или иной вред здоровью? Я думаю, что о таком преступнике как о некрофиле можно говорить лишь в том случае, если преступление совершено некрофильской личностью и по некрофильским мотивам. Это в свою очередь потребует скрупулезного изучения личности и совершенного ею деяния с определенных исследовательских позиций. Некрофилия означает влечение к смерти, в том числе путем нанесения увечий. Однако не все так просто и однозначно: некрофил может совершать ненекрофильские действия - преступные и непреступные; некрофилия как особенность человека способна порождать не только убийства, но и другие, не столь однозначные формы поведения, в том числе правопослушные. Однако и они при внимательном и глубоком анализе будут отмечены каиновой печатью влечения к смерти.

Можно ли считать некрофилами палачей? Палачи бывают разные, есть среди них и такие, которые берут на себя палаческие функции из страха, что в случае отказа убьют их самих. Поэтому после участия в казни они горько раскаиваются. Есть такие, которые, являясь разведчиками, участвуют в расстрелах, чтобы завоевать доверие противника и выполнить поставленную перед ними задачу. Здесь к каждому надо подходить индивидуально, отнюдь не исключено, что среди разведчиков будут и те, которые заведомо знают, что им предстоит убивать безоружных, и охотно идут на это. Подобных людей, скорее всего, можно отнести к некрофилам. Есть и люди, которые начинают палаческую карьеру под давлением материальных трудностей или чьего-то сильного влияния (как, например, в одноименном фильме Л. Берланги), но потом "втягиваются" и исполняют свои омерзительные обязанности как обычную работу. Это тоже некрофилы, и все остальные палачи, несомненно, являются ими. Понятно, что не все они подлежат уголовной ответственности.

Сложнее решить вопрос о том, нужно ли считать некрофильскими личностями тех, кто пытает, кто участвует в пытках. Я в данном случае имею в виду не нанесение телесных повреждений в конфликте, при разбойном нападении или при вымогательстве, а именно пытку, осуществляемую властью - государственной, правоохранительной, военной. Поэтому есть смысл рассмотреть вопрос о том, что представляет собой пытка.

Прежде всего отмечу, что пытки, как и бессудные казни, не могут быть объектом обсуждения в плане возможности или невозможности их применения. Для цивилизованного мира приемлем только отрицательный ответ и притом без каких-либо оговорок. Ну, а что такое пытки? Под пытками я понимаю любые насильственные действия представителей государственной власти, нарушающие общечеловеческую мораль, уголовный и уголовно-процессуальный законы и причиняющие страдания и мучения человеку для получения требуемых показаний, совершения определенных действий, либо ради причинения страданий и мучений, мести или (и) наказания. Таким образом, здесь специальный субъект - представитель государственной или иной власти, поступки которого нарушают существующие правовые установления и общечеловеческие ценности. Аналогичные действия, если они совершаются другими лицами, например при вымогательстве денег и ценностей, на почве семейно-бытовых конфликтов и т.д., юридически должны квалифицироваться как истязания либо, в зависимости от последствий, как убийство, причинение тяжкого или иного вреда здоровью, но они также могут носить некрофильский характер.

Пытки исторически теснейшим образом связаны со смертной казнью и на протяжении веков ее существования изменялись вместе с ней. Не случайно некоторые публичные казни перемежались с пытками, и смерть наступала именно