ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫXX ВЕКА

Говоря об исследовании масс во второй половине XX века, мы исходим из того, что многие из этих про­блем обсуждались так или иначе и раньше, но, начиная с 40-х годов XX в., они приобретают не только особую зна­чимость, но и определенный новый аспект. При изло­жении современных трактовок масс и их роли в жизни общества мы выделяем две основные проблемы, опреде­лившие исследование роли масс в обществе. Это пробле­ма «массового общества» и проблема тоталитаризма.

Массофикация социальных процессов

Истолкование «массового общества» имело место и до второй половины XX века. Фактически уже Ницше поднимает многие проблемы, связанные с этой темой, как и вся социально-психологическая и философская литература, о которой мы вели речь, а книга Ортеги «Вос­стание масс» дает многостороннюю трактовку такого общества. И тем не менее «массовое общество» стало предметом специального исследования именно в 50— 60-е годы. Связано это с тем, что наряду с массовым про­изводством возникло в невиданных ранее масштабах и

массовое потребление. Массовое потребление является и источником, и продуктом массовых форм их удовлет­ворения, ибо массовый спрос неразрывен с массовым предложением.

Известно, что массовое производство тесно связано со стандартизацией предметов производства, с запуском на конвейер одинаковых вещей. Но именно массовое потребление распространяет процесс стандартизации, нивелировки не только на производство, но и на все сфе­ры жизни. Общество «всеобщего благоденствия», иными словами, общество массового потребления с его весьма заметным ростом средних слоев и породило «массовое общество» с его «массовой культурой», с его стандартиза­цией вкусов, привычек, образа мышления, в котором гос­подствуют одинаковые стереотипы. Происходит усредне­ние образа жизни множества людей, их нивелировка, независимая от степени образования, профессии и т.д. Человек может быть не только малограмотным, но и про­сто безграмотным, но слушать радио, смотреть телеви­зор и получать ту же информацию. Одновременно с этим возникают и специфически массовые способы социаль­ной деятельности. С развитием средств массовой инфор­мации, появлением практически в каждом доме не толь­ко газет, радио, но и телевизора, а теперь часто и компь­ютера и сети интернета появляется не просто массовый читатель, слушатель, зритель, а универсальная публика, потребляющая сплошь и рядом одинаковую информа­цию, смотрящую одинаковые фильмы и т.д. СМИ во многом разрушили границы в культуре. Термин «омас-совление» отражает именно эти процессы нивелировки жизненных форм, взглядов, поведения людей, столь ха­рактерные для второй половины XX в.

«Массовое общество» теснейшим образом связано с наличием массовой демократии, всеобщим избиратель­ным правом, когда возникает представление, что любой человек в равной степени в состоянии воздействовать на

власть. Само появление всеобщего избирательного пра­ва тесно увязывает информацию и демократию. Инфор­мация становится товаром, чаще всего получаемым из вторых рук — СМИ. Уже сам по себе этот факт представ­ляет угрозу для демократии, ибо нередко приводит к иг­норированию представительных институтов, призван­ных выражать волю избирателей. Все это часто сопро­вождается усилением бюрократизации власти. Сама суть бюрократии связана со стандартным подходом и от­ношением к людям, с наличием стандартизованных лю­дей. Уже Вебер показал, что при бюрократизации под­чинение предстает как самоцель, а люди выступают как винтики бюрократической машины. По мнению многих теоретиков «массового общества» происходит резкое уси­ление роли государства в контроле над обществом. А са­ми социальные институты организованы таким образом, что имеют дело с анонимным человеком, с человеком-массой, элементом массы. «Омассовление» предполага­ет включение все большего числа людей в однотипные производственные, потребительские, информацион­ные, культурные процессы, неизбежно порождающие однотипные уклады и стили жизни, нормы и ценности, которые применяются людьми. А массовые движения состоят не просто из больших масс людей, объединен­ных какой-то определенной, чаще всего протестной идеей, но в значительной части поддерживаются соци­ально неукоренившимися и невключенными в какие-либо классы людьми.

Большинство авторов, говоря о «массовом обще­стве», наряду с массовым производством и потреблени­ем ведет речь и о наличии равных прав и обязанностей, наличии массовых организаций, об участии максималь­ного числа людей в деятельности общества, о наличии массовой мотивации общественной деятельности, нали­чии «массовой культуры».

Не случайно именно в эти годы возникает само оп­ределение массовой культуры, данное в 1944 г. в журна­ле «Политика» Д.Макдональдом в его статье «Теория популярной культуры». Автор показывает, что современ­ная технология не связана ни с национальными рамка­ми, ни с политическими системами, ни с характером эко­номического развития. Унифицированная технология порождает унифицированные потребности и вкусы. Из­вестный канадский теоретик коммуникационных техно­логий Маклюэн писал о том, что типография создала первый стандартно воспроизводимый товар, что индус­триализм породил массовый рынок, всеобщую грамот­ность. Электронный век приводит к состоянию всеобщей включенности, возникает новая община — «глобальная деревня». Современные машины, в первую очередь ком­пьютеры, создали столь плотно взаимосвязанный мир, в котором человек не только становится его придатком, но и оказывается в таком состоянии, когда облегчается ис­полнение его желаний. Возникают, по его словам, «ди­кари новой культуры».

Концепция «массового общества» отражает реаль­ную проблему роли и места масс в современном обще­стве. Массы и «массовое общество» — это и порождение существующих отношений с их уровнем развития техни­ки и технологий, и жертва этих отношений. Поэтому при характеристике этих процессов имеют место как поло­жительные, так и отрицательные оценки. К положитель­ным моментам относят тот факт, что увеличивается сред­ний слой населения, стираются классовые различия, или как говорил известный американский социолог Д.Белл, происходит «стирание классовых стилей». Массам ста­новится доступным многое из того, что раньше было уде­лом немногих. Массовое общество объединяет все боль­шее число людей в единое общество, с присущими всем духовными ценностями. При этом подобное единение общества предполагает разнообразие, многосторон-

ность, право на свободное выявление мнений и точек зрения. Преодоление классовых противоположностей, дестратификация не отрицает дифференциацию обще­ства в рамках определенного единства.

Но большинство авторов, писавших о «массовом об­ществе», выступало с позиций критики этого общества. Улучшение материального благосостояния масс сопро­вождается, по их мнению, духовной деградацией, чело­век деперсонализируется. Современная жизнь оказалась весьма сложной для ее постижения, человек-масса выс­траивает ее по усредненной модели, подгоняя ее к при­вычным шаблонам и стандартам. Массовое сознание подвергается невиданному ранее манипулированию. Американский социолог Д.Рисмен, говоря об «одинокой толпе», показывает, что у манипулируемого человека ат­рофируется сама потребность в социальной активности. Массовый характер демократии создает большую воз­можность функционирования неквалифицированной власти, ее безответственности.

О неоднозначности процесса омассовления писали во второй половине XX века ряд авторов. Так весьма сво­еобразная трактовка массового общества прозвучала в работе известного католического философа Р.Гвардини «Конец Нового света (1954 г.) Он говорит о том, что в современном мире представления о личности меняют­ся. Раньше они тесно увязывались с наличием граждан­ского общества. Но, вместе с развитием техники возни­кает и новая социальная структура, в которой творчество личности, автономия субъекта уже не задает тон. И при­мером тому является человек-масса, противостоящий личности. Согласно его мнению слово «масса» не несет никакой отрицательной оценки. Это просто такая чело­веческая структура, которая связана с современным уров­нем развития техники и планирования, образцом для нее является функционирование машины. «Она не прине-

сет собой разрешения экзистенциальных проблем и не превратит землю в рай; но она — носитель будущего, во всяком случае, ближайшего будущего»¹⁷⁵.

Конечно, и раньше были многие бесформенные мас­сы. Но, в сегодняшнем смысле, масса, согласно трактов­ке Гвардини, нечто другое. Для современного человека естественно встраиваться в организацию и повиновать­ся программе. Нельзя больше говорить о личности и субъективности в прежнем смысле. Постепенно исчеза­ет чувство собственного бытия и неприкосновенной сфе­ры «личного». Более того, подчеркивает он, слово «лич­ность» постепенно заменяется словом «лицо», персона. Это слово указьшает не на нечто богатое и необьиное, а на более скромное и простое, что «однако может быть сохранено в каждом человеческом индивиде... утверждать такую единственность и отстаивать ее — не прихоть, не привилегия, а верность кардинальному человеческому долгу. Здесь человек вооружается против опасности, уг­рожающей ему со стороны массы и со стороны системы, чтобы спасти то последнее, самое малое, что только и позволяет ему оставаться человеком»¹⁷⁶.

Гвардини прекрасно видевший все отрицательное, что несет в себе множество похожих друг на друга еди­ниц, ставит вопрос и о положительном смысле массы, о тех новых человеческих возможностях, которые могут открыться при этом. Разве шанс стать лицом не есть бе­зусловно хорошее? «Поэтому вместо того, чтобы проте­стовать против нарождающейся массы во имя культуры, основанной на личности, разумнее было бы задуматься над главной человеческой проблемой массы... приведет ли уравнение, неизбежное при многочисленности, к по­тере только личности или также лица? Первое можно допустить, второе — никогда»¹⁷⁷. Согласно его мнению, масса, которая несет в себе опасность абсолютного по­рабощение и использования человека, дает ему также шанс стать вполне ответственным лицом, если он ока-

жется в состоянии решить задачи внутреннего освобож­дения, «самозакаливания» перед все разрастающимися чудовищными безличными силами.

Современные цели овладения миром столь сложны, что они уже не под силу не только индивидуальной ини­циативе, но и кооперации людей индивидуалистическо­го склада. Требуются такие согласованные действия, которые предполагают совершенно иной склад челове­ка, отказывающегося от индивидуальных особенностей. «Сегодня этот процесс сопровождается неслыханным унижением человеческого достоинства и насилием над человеком, так, что мы рискуем не заметить его положи­тельного смысла. И тем не менее он есть. Он — в огром­ных размерах работы, которым соответствует небывалое величие человеческой позиции: полная солидарность как со своей работой, так и с ближним по труду... Товарище­ство, если в основе его лежит лицо, — это величайшее человеческое благо массы, благодаря товариществу сно­ва можно будет обрести — в новых изменившихся усло­виях массового общества — человеческие ценности доб­ра, понимания, справедливости»¹⁷⁸.

Что же касается демократии и ее ценности, то их со­хранение зависит от того, удастся ли их заново осмыс­лить и обжить «в скудном и суровом существовании не личности, а лица — того лица, из которого складывается масса». В современном мире действия человека не име­ют больше конкретного облика, они «протекают в аппа­ратах под покровом формул и цифр».Что же представля­ет собой в этих условиях ответственность человека? От­вет Гвардини достаточно своеобразен.

Главная опасность таится в самой культуре, а точнее в основе культурного творчества — во власти над сущим. Положительная или отрицательная направленность вла­сти зависит от того для каких целей она используется. «Оказывается, что современный человек не дорос до пра­вильного распоряжения властью, более того, он даже не

осознает проблемы. Это означает, что непрерывно воз­растает возможность злоупотребления властью»¹⁷⁹. Как он выражается, власть демонтируется. Если совесть не несет ответственность за принадлежащую человеку власть, то ею овладевают демоны. В том числе и поэтому существенной чертой грядущей культуры будет опас­ность. В самой свободе заложена принципиальная опас­ность. Речь идет об укрощении и правильном распоря­жении властью. Власть становится центральной пробле­мой, вокруг которой должна сосредоточиться работа грядущей культуры. Должно сложиться духовное искус­ство управления, «осуществляющее власть над властью». В наше время культура — это отчаянная схватка не на жизнь, а на смерть. Что гарантирует, — спрашивает он, — что свобода сделает правильный выбор? — Ничего. Именно поэтому, власть становится центральной про­блемой для грядущей культуры, в ходе которой сложить­ся духовное искусство управления, осуществляющее власть над властью.

Давая неоднозначную трактовку массового обще­ства, многие авторы обращают внимание и на неодноз­начность роли СМИ в этом процессе. В частности, аме­риканский социолог Мельвин де Флуэ в своей вышед­шей в 1966 г. работе «Теория массовых коммуникаций» пишет о том, что по мнению некоторых средства массо­вой информации ответственны за снижение обществен­ных культурных вкусов, за внедрение психологии пре­ступности, способствуют общему моральному разложе­нию, угнетают творческую инициативу, политически усыпляют массы. Однако существует противоположная точка зрения, что СМИ способствуют разоблачению амо­рализма и коррупции, действуя как гарантия свободы слова, несут культуру в миллионные массы, представля­ют ежедневно развлечения для масс, уставших от индус­триального труда, информируют о событиях в мире, рек­ламируют товары, стимулируют деятельность экономи-

ческих институтов, распространяют научные и культур­ные ценности. А общественное мнение превратилось в постоянно действующий и действенный элемент соци­альной жизни.

Понимая, что масса и ее поведение есть и результат современного развития и ее жертва, что она может выс­тупать и консервативно, и прогрессивно, и апатично, и весьма бурно, вряд ли правильно было бы вести речь об осуждении или восхвалении масс. Важно, что современ­ная социально-философская мысль фиксирует сам факт «массовизации», повсеместность этого феномена, новую роль масс, пытаясь делать из этого факта те или иные выводы. При этом надо иметь в виду, что толпа тракту­ется часто как узкое образование, тогда как масса, на­оборот, как крайне широкое.

Тоталитаризм и массы (Х.Арендт)

Исследование масс в послевоенные годы было нераз­рывно связано и с осмыслением не только такого социаль­но-политического явления как фашизм, но и с осознани­ем сущности тоталитаризма как такового. Разоблачение Хрущевым сталинского режима сделали общеизвестными преступления, имевшие место в годы сталинизма. Все оче­виднее становилась общность большевизма и фашизма как различных форм тоталитаризма. Само понятие тоталита­ризма было введено в политический оборот Муссолини, использовавшим терминологию итальянского философа Джентиле, который исходил из того, что нет никаких пределов государственному вмешательству в личную жизнь людей.

В современной социально-философской литерату­ре имеет место и отрицание понятия «тоталитаризм», считающее его несостоятельным в содержательном и методологическом плане. В той литературе, которая

признает и оперирует этим понятием имеют место разные трактовки тоталитаризма. Так Поппер в своем «Открытом обществе и его врагах» трактует тоталитаризм как явле­ние, присущее всей истории человечества. Как известно, Поппер делит общества на «закрытые», это коллективис­тские, племенные общества, и «открытые», в которых про­изошел отказ от коллективизма и индивид вынужден сам принимать решения. Переход от закрытого к открытому обществу означал величайшую революцию в судьбах че­ловечества. В результате этой революции произошло, по словам Поппера, «перенапряжение цивилизации». Тота­литаризм рассматривается им как новый племенной дух, как возврат к «закрытому обществу». Миф о революции ничто иное, как «типичное выражение романтической истерии и радикализма, порожденного разложением пле­менного строя и напряжением цивилизации... Это разно­видность христианства, советующая создавать мифы вза­мен христианской ответственности, представляет собой первобытное христианство — христианство, отказываю­щееся продолжать развитие гуманизма. Берегитесь лож­ных пророков! То, за что они ратуют, не сознавая сами — это утраченное единство племени. Возвращение к закры­тому обществу, которое они защищают, это возвращение к пещерному, животному состоянию»¹⁸⁰. Истоки тотали­таризма Поппер усматривает уже в политической фило­софии Платона, считавшего справедливым то, что полез­но государству. Поппер оценивает платоновский подход к политике как утопическую социальную инженерию, неразрывно связанную с историческими пророчествами и насилием. Этот подход ставит задачу осчастливить че­ловечество. Утопический подход ведет к опасной догма­тической приверженности схеме, во имя которой прино­сятся многочисленные жертвы. Социальной инженерии он противопоставляет постепенную инженерию, которая не исходит из попыток осчастливить человечество, а стре­мится постепенно облегчить его страдания.

Другие авторы считают тоталитаризм явлением при­сущим именно XX веку. Они рассматривают его как де­тище индустриального общества, когда развитие техни­ки внесло важные изменения в механизм функциониро­вания прежних диктаторских, тиранических режимов и стало возможным само «массовое общество».

Наиболее серьезным исследованием, в котором раз­вивается вторая точка зрения и которой придерживается и автор данной работы, является книга Ханны Аренда «Истоки тоталитаризма», первое издание которой выш­ло в 1951 г. Исходной точкой зрения Арендт является осознание того, что тоталитарные движения и тоталитар­ные режимы, несмотря на свой явно преступный харак­тер, пользуются широкой поддержкой масс и существу­ют именно благодаря этой поддержке, имеющей место до самого конца существования режима, что уже само по себе вызывает серьезную тревогу. Сама возможность то­талитаризма объясняется Аренда тем, что в XX веке при империализме происходит превращение классов в мас­сы, имеет место постоянное ощущение нестабильности, предстающей как функциональная необходимость для тотального господства. Прослеживая становление им­периализма в конце XIX в., Арендт фиксирует внимание на союзе толпы и капитала. Толпу она не отождествляет ни с народом, ни с нарастающим рабочим классом. Под ней она понимает «отбросы» всех классов. Она говорит о том, что исторические пессимисты от Буркхарда до Шпенглера понимали глубокую безответственность это­го нового социального слоя, поддержку ими диктатора. Но они не поняли, что «толпа является не только отбро­сом буржуазного общества, но и его побочным продук­том, непосредственно им производимым и потому от него неотделимым... Они не заметили и постоянно возрастав­шего в высшем обществе восхищения уголовным ми­ром... непрерывного, шаг за шагом отступления во всех вопросах морали и растущего пристрастия к анархичес-

кому цинизму этого собственного своего детища»¹⁸¹. Появление империализма, согласно Аренда, сопровож­далось перенакоплением излишнего богатства, и чтобы найти ему применение, империализм нуждался в помо­щи толпы. Выкинутые кризисами за пределы произво­дящего общества толпы, эти, согласно ее формулиров­ке, отбросы человеческого общества оказались также за­интересованными в экспансии. Казалось, что только экспансия способна разрешить экономические и соци­альные проблемы современности. «В конечном счете это побудило немецкую буржуазию сбросить лицемерную маску и открыто признать свое родство с толпой, со всей определенностью взывая к ней встать на защиту своих собственнических интересов»¹⁸².

Первая мировая война, связанные с ней условия не­стабильности, страдания огромной массы людей как бы служили доказательством того, что перестали действовать общепринятые правила и нормы. Война, по ее словам, есть великая прелюдия к распаду классов и их превра­щению в массы. Во время войны человек не просто выс­тупает винтиком огромной военной машины, массовых действий, но он стремится быть анонимным, безликим. «Война по сути своей антигуманистична, антикультур­на, антилиберальна, она возводит жестокость в доброде­тель.» После войны появилось огромное количество лю­дей, выброшенных из своих стран, лишенных граждан­ства. Эти люди откололись от своих национальных и социальных групп, не имели глубоких корней в той зем­ле, в которой проживали. Поэтому у них не было особо­го законопослушания и обязательств по отношению к государству. «Парадокс, заключенный в потере челове­ческих прав, таков, что эта потеря тотчас же сопровож­дается превращением человека в биологическую особь, в человека вообще — без профессии, без гражданства, без мнения, без дела, по которым можно узнать и выделить самого себя из себе подобных... при отнятой возможно-

сти выразиться внутри некоего общечеловеческого мира и воздействовать на него... опасность в том, что мировая всеохватывающая цивилизация может порождать варва­ров из самой себя, вынуждая миллионы людей жить в условиях, которые вопреки видимости суть условия для дикарей»¹⁸³. Политическая дезинтеграция как результат первой мировой войны сделала сотни тысяч людей без­домными, лишила их государства. Из-за безработицы миллионы людей оказались экономически лишними и социально обременительными. Все это Арендт связыва­ет и с тем, что права человека на деле были только сфор­мулированы, не имели необходимых политических га­рантий и утеряли в своей традиционной форме всякую общезначимость. Именно такая ситуация порождала ог­ромное количество живых трупов и явилась предпосыл­кой самой возможности концлагерей с их «безумным массовым производством трупов». Именно в ситуации, когда огромное количество людей оказывается избыточ­ным, возможен тоталитаризм. Тоталитарные движения в высшей степени зависят от голых количеств.

Арендт считает, что толпа характерна для классово­го общества, а в XX в. точнее было бы говорить о массах. Империализм привел к разложению общественньж клас­сов, к созданию бесклассового общества, общества масс. Жизненные стандарты массового человека определяют­ся не столько принадлежностью к определенному клас­су, сколько теми влияниями и убеждениями, которые молчаливо разделяются всеми классами общества в рав­ной мере. Массы соединены отнюдь не осознанием сво­их интересов, общий интерес у них отсутствует. Сами по себе угнетение, эксплуатация не являются главными при­чинами возмущения масс, ибо они воспринимаются как то, что заставляет общество функционировать. Этому же служит богатство, наделенное определенными функци­ями власти. Согласно Арендт, возмущение и ненависть вызывает богатство без власти. Ведь власть выполняет

определенную функцию, а вот богатство как нечто от­страненное, богатство без власти ощущается как беспо­лезное, отталкивающее. Она формулирует эту мысль сле­дующим образом: «Богатство, которое не эксплуатиру­ет, означает отсутствие даже того отношения, которое существует между эксплуататором и эксплуатируемым, а отстраненность, не являющаяся политической лини­ей, не предполагает даже минимальной заботы угнетате­ля об угнетенном»¹⁸⁴. Тоталитарные движения, часто про­возглашающие свое неприятие богатства, нацелены именно не на классы, а на массы, на организацию масс. И самое тревожное в успехах тоталитаризма — это то, что он сопровождается истинным, бескорыстным самоотре­чением масс.

Только там, где граждане представлены группами и образуют определенную социальную или политическую иерархию, возможны демократические свободы. Война, разрушившая во многом социальную иерархию, предста­ет как великая прелюдия к распаду классов и их превра­щению в массы. «Крушение классовой системы, един­ственной системы социальной и политической страти­фикации европейских национальных государств, безусловно бьшо одним из наиболее драматических со­бытий в недавней немецкой истории, и также благопри­ятствовало росту нацизма, как и отсутствие социальной стратификации в громадном русском сельском населе­нии (при «огромном дряблом теле, лишенном вкуса к государственному строительству и почти недоступном влиянию идей, способных облагородить волевые акты») (М.Горький) способствовало большевистскому сверже­нию демократического правительства Керенского»¹⁸⁵.

Толпа, имевшая место в прошлом, была побочным продуктом капиталистического производства, падение же стен между классами, крушение, по словам Арендт, буржуазного, классового общества превратило большин­ство в одну огромную бесструктурную массу озлоблен-

ных индивидов, не имеющих ничего общего между со­бой, кроме представления, что все власти глупы и явля­ются мошенниками. Арендт называет это ужасающей отрицательной солидарностью, численность которой возросла в огромном масштабе после первой мировой войны. Массовое общество бесструктурно, ему предше­ствовала крайняя изоляция, атомизация людей, нехват­ка социальных связей. «Старая присказка, будто бедным и угнетенным нечего терять, кроме своих цепей, непри­менима к людям массы, ибо они теряли намного больше цепей нищеты, когда утрачивали интерес к собственно­му благополучию: исчезал также источник всех тревог и забот, которые делают человеческую жизнь беспокойной и исполненной страданиями... Гиммлер... описывал... широкие слои... утверждал, что они не интересовались «повседневными проблемами», но только «идеологичес­кими вопросами, важными на целые десятилетия и ве­ка»... Гигантское омассовление индивидов породило привычку мыслить в масштабе континентов и чувство­вать веками»¹⁸⁶.

Толпа, согласно Арендт, представляет собой оскол­ки всех классов, поэтому ее легко принять за народ, ко­торый тоже состоит из всех слоев населения. Само об­щество представляет собой определенным образом структурированный народ. Поэтому, считает она, народ выступает за правительство, толпа — за сильную лич­ность. Толпа ненавидит общество, ибо она из него ис­ключена, ненавидит парламент, ибо она в нем не пред­ставлена. Сталин, чтобы подготовить режим тоталита­ризма, должен бьш создать бесструктурную массу. Арендт констатирует, что в России к 1930 году все следы прежних общественных институтов исчезли, а затем началась лик­видация классов. Речь идет об уничтожении крестьян­ства путем голода и депортации. Ликвидация НЭПа при­вела к уничтожению среднего класса. Национализация, по Арендт, ликвидировала и рабочий класс как само-

стоятельный класс. Коль государство принадлежит ра­бочим, то они переставали быть самостоятельной груп­пой. А введение в 1938 г. трудовых книжек превращало «весь российский рабочий класс в одну гигантскую раб­силу для принудительного труда». Затем была сметена почти половина административного персонала. Введение паспортов с институтом прописки сделала и партийную бюрократию частью принудительной рабочей силы. Та­кими путями, согласно Арендт, советское общество было превращено в бесструктурное, массовое общество.

Толпа склонна искать истинные причины полити­ческой жизни в таких движениях и влияниях, которые действуют за кулисами событий. Арендт подробно оста­навливается на явлении антисемитизма, на деле Дрей­фуса, продемонстрировавшее уже в конце XIX в. новую организованность толпы и тот героический культ, кото­рым пользовались ее вожди. «Толпа стала прямым испол­нителем конкретного национализма, исповедуемого эли­той молодых интеллектуалов. Эти люди, презиравшие народ, видели в толпе живое выражение мужественной примитивной силы. В своих теориях они первыми отож­дествили толпу с народом и превратили ее вождей в на­циональных героев. Социалисты были озабочены исклю­чительно интересами своего класса, им не было дела до каких-то высоких обязательств перед человеческой со­лидарностью. Для них «закон и честь — просто слова»¹⁸⁷. Открытое неуважение к законам и правовым институтам было значительно более характерно, по словам Арендт, для континентального империализма, чем для заморско­го. Пандвижения (речь идет о пангерманизме и пансла­визме) начались в странах, где не знали конституцион­ного правления. Презрение к закону стало типичным для подобных движений, оно отражало фактические условия правления и в России, и в Австро-Венгрии.

Вожди и методы их воздействия на массы

Констатируя, что толпа всегда ратует за сильную лич­ность, за «великого вождя», Арендт исходит из того, что искоренение всякой групповой солидарности, наличие аморфной структуры общества предполагает наличие фю­рер-принципа, вождя, с фанатичной верой фюрера в само­го себя. По своей психологии и складу ума тоталитарные вожди мало чем отличаются от прежних вожаков толпы. «По сути тоталитарный вождь есть ни больше, ни меньше как чиновник от масс, которые он ведет... он точно так же зависит от «воли» масс, которая его персона воплощает, как массы зависят от него. Без него массам не хватало бы внеш­него наглядного представления и выражения себя и они остались бы бесформенной, рыхлой ордой... Вождь без масс ничто, фикция. Гитлер полностью осознавал эту зависи­мость и выразил ее однажды в речи, обращенной к штур­мовым отрядам: «Все, что вы есть, вы есть со мной. Все, что я есть, я есть только с вами»¹⁸⁸. Массы и вожди есть как бы зеркальное отражение друг друга.

И в то же время действия тоталитарного диктатора по своей разрушительности похожи на действия инозем­ного завоевателя, пришедшего невесть откуда. Сила вла­сти тоталитарного диктатора зиждется на контроле над буквально всеми людьми, без единого исключения. Он стремится не к деспотическому господству над людьми, а к установке такой системы, в которой люди просто ока­зываются ненужными. Его грабеж никому не приносит пользы, он фактически отрицает интересы народа, на­циональные интересы.

Существует распространенная точка зрения, соглас­но которой тоталитарное государство представляет со­бой бюрократическое государство во главе с харизмати­ческим лидером. Согласно Арендт, было бы величайшей ошибкой интерпретировать тоталитарных вождей с точ-

ки зрения веберовской категории харизмы. Вовсе не яр­кий ораторский талант Гитлера в общении с массами помог ему завоевать такое положение в нацистском дви­жении. Он просто ввел в заблуждение противников, счи­тавших его демагогом, кем он, конечно, тоже был. Но, считает она, не демагогия завоевывает массы, но «ощу­тимая реальность и власть «живой, как определял Гит­лер, организации». Сталин потерпел поражение в каче­стве величайшего оратора русской революции. Как из­вестно, великолепным оратором, в отличии от Сталина, был Троцкий.

Искусство тоталитарных вождей, сила их воздействия состоит «в использовании и в то же время в преодолении элементов реальности и достоверного опыта при выборе вымыслов и в их обобщении этих фикций в таких облас­тях, которые затем, разумеется, выводятся из-под любого возможного индивидуального контроля»¹⁸⁹. Таким путем конструируется новый выдуманный мир, способный кон­курировать с реальным, мир непротиворечивого вымыс­ла. Как только разрушается выдуманный ими мир, массы сразу же возвращаются к своему прежнему статусу изоли­рованных индивидов. Речь идет о полном презрении к ути­литарным мотивам. И.Дейчер в своей работе о Сталине писал, что политика тоталитарных вождей была чудовищ­ным безумием, опрокинувшим все правила логики и прин­ципы экономики. Они исходили из вымышленной реаль­ности, отнесенной на неопределенное далекое будущее. Аренда также говорит о том, что когда народы отлучаются от реальных дел и исторических достижений, когда раз­рываются естественные связи с нормальным миром, они склонны притязать на божественную миссию искупления грехов и спасения человечества.

В основе действия тоталитарных вождей лежит про­паганда и организация, а точнее, способ пропаганды и характер организации. Ведя речь о роли пропаганды, Арендт показывает, сколь распространено ошибочное

мнение, что пропаганда всесильна, что человека можно уговорить на что угодно, если это делать достаточно гром­ко и ловко. В действительности же массы в этом непос­тижимом, быстро меняющемся мире оказались в таком состоянии, при котором они могли верить всему и не ве­рить ничему, поверить в возможность всего и поверить, что нет ничего истинного. «Массовая пропаганда обна­ружила, что ее аудитория готова была всякий раз верить в худшее, неважно, насколько абсурдное, и не возражала против того, чтобы быть обманутой и потому делала лю­бое положение ложным в любом случае. Тоталитарные вожди основывали свою пропаганду на верной психоло­гической предпосылке, что в таких условиях можно зас­тавить поверить людей в наиболее фантастические убеж­дения в один день и убедиться, что если на следующий день они получат неопровержимые доказательства их обмана, то найдут убежище в цинизме; вместо того, чтобы бросить вождя, который обманул их, они будут убеждать, что все это время знали, что это утверждение — враки, и будут восхищаться вождем за его тактическую мудрость»¹⁹⁰.

Таким образом, суть не в силе пропаганды, а в со­стоянии масс, которые воспринимают такую идеологию и такую организацию, в центре которой, подобно мото­ру, находится вождь. Более того, оказывается, что вождь всегда прав и всегда будет прав, а так как его действия планируются на столетие вперед, то проверка этих дей­ствий оказывается вне опыта. Своим положением вождь обязан прежде всего уникальной способности манипу­лировать внутрипартийной борьбой в целях власти и лишь потом демагогическими и бюрократическими спо­собностями. И Гитлер, и Сталин мастерски владели де­талями, нюансами взаимоотношений между людьми. Внедрялась убежденность, что не будь вождя — все про­пало бы. Как только начинает функционировать прин­цип «воля фюрера — закон для партии», само наличие вождя становится незаменимым, вся сложная структура

построена на нем. «Высшая задача вождя... выступать в качестве магической защиты движения от внешнего мира и в то же время служить мостиком, с помощью которого движение связывает себя с внешним миром... Это пол­ное отождествление вождя с каждым назначаемым им мини-вождем и эта монополия ответственности за все, что происходит, отличает тоталитарного вождя от дикта­тора или деспота... тиран никогда не станет отождествлять себя с подчиненными... принцип нацистов — «взаимная преданность вождя и народа». Сталин возлагал ответствен­ность за свои преступления на плечи тех, кого намеревал­ся погубить. В результате никто не оказывается в ситуа­ции, когда он мог бы объяснить причину тех или иных действий, за все отвечает вождь»¹⁹¹. Гитлер провозглашал, что судьба рейха зависит от него одного. Автор приводит слова фюрера, сказанные им уже в 1929 г., о том, что 60 ты­сяч человек стали однородной единицей, имеющей еди­нообразные мысли и даже похожее выражение лица, что они становятся одним человеческим типом.

Говоря о вождях тоталитарных режимов и движений, Арендт постоянно соотносит личности и действия Гит­лера и Сталина, уничтожавших людей миллионами, ус­тановивших режим террора над массами населения. Нуж­на была безжалостность Сталина, чтобы внести в боль­шевизм презрение к своему народу, подобное презрению нацистов по отношению к немцам. «Не особое умение Сталина и Гитлера в искусстве лжи, но сам факт, что они сумели ложью организовать массы в коллективное целое, зачаровывал, придавал ей впечатляющее величие»¹⁹².

Любая идеология, согласно Арендт, создается и под­держивается не как теоретическая доктрина, а как по­литическое оружие. Поэтому научный аспект в идеоло­гии вторичен, сами научные факты, исторические зако­ны составляют только определенный фон, на котором обрисовывается та или иная идеология. В то же время идеология претендует на обладание разгадкой всех тайн

мироздания, всех его законов, ключом от истории. Мас­сы предрасположены ко всем идеологиям, но в конкрет­ной ситуации, последовавшей после первой мировой войны, для масс оказались наиболее привлекательными только две идеологии, которые и выжили в конкурент­ной борьбе: идеология, толкующая историю как эконо­мическую борьбу классов, и идеология, толкующая ис­торию как борьбу рас. «Обе эти идеологии оказались на­столько привлекательными для масс, что смогли получить государственную поддержку и утвердиться в качестве официальных государственных доктрин... То, что расизм является главным идеологическим оружием империализма настолько очевидно, что многие ученые... предпочитают ложно толковать расизм как преувеличен­ный национализм... тогда как расизм ведет к разруше­нию национального политического тела... расизм спосо­бен возбудить гражданские распри в любой стране и яв­ляется одним из самых хитроумных из когда-либо изобретенных средств подготовки гражданской вой­ны»¹⁹³ . Расизм, подчеркивает Аренда, объединяет всех: и высшее общество, и толпу, отвергая принцип равенства и солидарности народов. Она считает, что нацизм и боль­шевизм обязаны пангерманизму и панславизму больше, чем любой другой идеологии. Не случайно стратегия на­цистской Германии и Советского Союза бьша близка по своим экспансионистским замашкам.

При этом появляется новый род националистичес­кого чувства, когда национальное сознание отождеств­ляется с собственным душевным настроем. Отдельно взя­тая душа рассматривается как воплощение нацио­нальных качеств. Это ведет к возрастанию «племенного сознания». Национализм тоталитарных режимов апел­лировал к прошлому, пытаясь воскресить «былые при­знаки и суеверия». В ход шел псевдомистический вздор, совершенно произвольные воспоминания, обращенные к прошлому «Святой Руси» или «Священной Римской

империи». «В политическом смысле «племенной нацио­нализм» всегда твердит, будто его собственный народ окружен «враждебным миром», стоит один против всех, что существует глубочайшая разница между этим наро­дом и всеми другими. Он провозглашает свой народ един­ственным, неповторимым, несовместимым со всеми дру­гими и теоретически отрицает саму возможность общно­сти человечества задолго до того, как все это использовали, чтобы разрушить все человеческое в человеке»¹⁹⁴. Эти принципы могут действовать и под флагом национализ­ма, и под флагом интернационализма. Интернациональ­ный советский народ провозглашался неповторимым, со­вершенно особенным.

Племенной национализм проповедует Божественное происхождение не человека, а своего народа, превращая народ в однородную избранную массу. При такой трак­товке ценность индивида зависит только от факта его рождения немцем или русским, а мы сказали бы, советс­ким. Арендт подчеркивает, что божественно трактуемый народ обитает в мире, где он предстает как прирожден­ный гонитель других, более слабых народов или же как жертва других народов. Он трактуется или как раса гос­под, или как жертва, находящаяся в племенной изоля­ции. Она считает, что расизм — это очень реалистичес­кий, хотя и крайне разрушительный способ избежать общей ответственности. Более того, расизм может озна­чать конец Западного мира, конец цивилизации. Расизм связан с мифической беспочвенностью, с приверженно­стью к племенной обособленности, с утратой террито­риальных корней национализма.

При всем различии идеологии классовой борьбы и идеологии расизма обе они предлагали массам опреде­ленное равенство. Если первая вела речь об имуществен­ном равенстве, то вторая — об абсолютном равенстве всех немцев по своей природе, об абсолютном отличии всех немцев, а затем и арийцев, от других народов. И нацис-

ты, и коммунисты обещали нивелировать все социальные и имущественные различия. «Понятие бесклассового общества имеет явно дополнительное значение, так как предполагалось всех подвести под статус фабричного рабочего. Идея же Volksgemeinschaft (общность народа) со своим подтекстом завоевания мира давала обоснован­ную надежду на то, что каждый немец в конечном счете может стать фабрикантом.... Ее воплощение не нужда­лось в каком-либо ожидании и не зависело от объектив­ных обстоятельств. Она могла непосредственно вопло­щаться в выдуманном мире движения»¹⁹⁵.

Современные массы, по Аренда, не верят в реаль­ность своего опыта, не верят во что-то видимое, они от­казываются принимать случайности в истории. «Они не верят своим глазам, ушам, но верят только своему вооб­ражению... не факты убеждают массы, и даже не сфаб­рикованные факты, а только непротиворечивость систе­мы, частью которой они, по-видимому, являются... По­скольку истинно, что массами овладевает желание уйти от реальности, потому что благодаря своей сущностной неприкаянности они больше не в состоянии постичь ее случайные, непонятные аспекты, также истинно и то, что их тоска по выдуманному миру имеет некоторую связь с теми способностями человеческого ума, чья структурная согласованность превосходит простую случайность»¹⁹⁶. Уход масс от реальности — это обвинение против мира, в котором массы вынуждены жить. Восстание масс про­тив здравого смысла стало результатом потери массами своего социального статуса, коммуникативных связей. Тоталитарная пропаганда — подчеркивает она — может жестоко надругаться над здравым смыслом только там, где он потерял свою значимость. И дело не в том, что массы якобы глупы или слабы, а в том, что в ситуации общей катастрофы твердая, фанатичная вера в вымыш­ленный, непротиворечивый мир даже ценою жертв га­рантирует массам минимум самоуважения.

Арендт пишет о том, что если специализацией наци­стской пропаганды бьшо извлечение прибыли из тоски масс по непротиворечивости, то большевистские мето­ды испытывали, словно в лаборатории, свое воздействие на изолированном массовом человеке. Те обвинения в преступлениях, которые они никогда не совершали и часто и неспособны были совершить, полностью исклю­чали реальные факты и приводили к искусственно сфаб­рикованному умопомешательству. Признание в несовер­шенных преступлениях здесь выступало как достижение логической непротиворечивости. Вымышленный мир помогает лишенным корней массам избавиться от не­скончаемых шоковых ситуаций. А тема глобального за­говора, будь-то еврейства или империализма, в наиболь­шей степени воздействовала на массы, которые готовы были на глобальное завоевание мира. Ложь при тотали­тарном режиме настолько пропитывает все сферы соци­альной и политической жизни, что остается скрытой от общественности. Для постоянного воплощения своей лжи, своих идеологических доктрин насущной необхо­димостью становится идеологическая обработка масс.

Не меньшее значение для тоталитарных вождей, чем идеология, имеет само тоталитарное движение. Органи­зация всех важных структур в соответствии с подобной идеологией может осуществиться только при тоталитар­ном режиме. Пропаганда и организация выступают дву­мя сторонами одной медали. Принцип вождизма сам по себе не является тоталитарным. Он становится таковым, когда помещается в условия тоталитарной организации с ее абсолютной верховной властью вождя. Как только вождь присвоил себе эту верховную власть, организация сразу отождествляется с ним. Основа такой структуры зиждется не на истинности слов вождя, а исходит из непогрешимости его действий. Столь верная предан­ность вождю основана на том, что всех этих людей свя­зывает искренняя вера в человеческое всемогущество, в

то, что все возможно, дозволено. Более того, они увере­ны, что сила организации способна одолеть силу реаль­ности. «Причина их преданности не в их вере в непогре­шимость вождя, а в их убеждении, что каждый, кто рас­поряжается инструментами насилия с помощью лучших методов тоталитарной организации, может стать непог­решимым»¹⁹⁷.

Гитлер был первым, напоминает она, кто сказал, что каждое движение должно разделять массы на сочувству­ющих и самих членов. Число сочувствующих должно постоянно расти, число членов партии — ограничено. Из сочувствующих создаются, по словам Арендт, фасадные организации, которые порождают видимость нормаль­ности и респектабельности движения.

Тоталитарное движение, состоящее из членов орга­низации, представляет собой подвижную иерархию с постоянным созданием новых подразделений и сменой авторитетов. В противоположность фасадным организа­циям создаются элитные формирования, функции кото­рых противоположны — через механизм соучастия они заставляют членов организации поверить, что они на­всегда покинули нормальный мир и должны участвовать в преступлениях, совершаемых элитой, нести за них от­ветственность. Для члена движения более страшно по­кинуть движение, чем участвовать в незаконных действи­ях. Эта тотальная ответственность составляет наиболее важную организационную особенность принципа вож­дизма. «Действительная тайна тоталитарного вождя со­крыта в организации, которая дает ему возможность при­нять тотальную ответственность за все преступления, совершаемые элитными формированиями и в то же вре­мя требовать искреннего наивного уважения со стороны наиболее простодушных сторонников»¹⁹⁸. В этой связи Арендт пишет о том, что именно Гитлер, а не Гиммлер или Геббельс, был инициатором действительно ради­кальных мер. Например, документально подтверждено,

что Гиммлер был потрясен, когда его проинформирова­ли об «окончательном решении еврейского вопроса». То же относится и к Сталину. Она называет волшебной сказ­кой утверждение, что Сталин был умереннее, чем левые фракции большевиков.

Тоталитарные движения называли «тайными обще­ствами, учрежденными средь бела дня». И для этого было немало оснований. И в тех, и в других иерархия связана с посвященностью ее отдельных членов, жизнь регули­руется согласно тайным и вымышленным предпосылкам, требуется безусловное подчинение и преданность лиде­ру. И тут, и там господствует принцип: «Кто не с нами, тот против нас». Тоталитарные режимы берут на воору­жение внешние атрибуты тайных обществ, но они вовсе не пытаются сохранить тайну. То, что нацисты хотели завоевать мир, депортировать «расово чуждых» и унич­тожить тех, у кого было «плохое биологическое наслед­ство», что большевики действовали во имя мировой ре­волюции, никогда не было тайной, наоборот, эти цели всегда были частью их пропаганды. А ритуальные пара­ды на Красной площади, партийные дни на стадионе Нюрнберга привносили в движение заметные элементы идолопоклонства. В одном случае оно совершалось вок­руг мумифицированного тела Ленина, в другом — цент­ром ритуала был так называемый «зов крови».

При тоталитаризме власть сосредоточивается исклю­чительно на силе организации. Для Сталина каждый ин­ститут был «передаточным ремнем», связывающим партию с народными массами, поэтому самым главным богатством в его глазах были кадры, т.е. те винтики ме­ханизма, которые и должны были выполнять все его ука­зания. «По мнению Сталина, постоянный рост и разви­тие полицейских кадров несравненно более важны, чем нефть в Баку, уголь и руда на Урале и потенциальные сокровища Сибири — короче говоря, важнее всего раз­витие полного арсенала власти России. Такой же стиль

мышления заставил Гитлера принести в жертву кадрам СС всю Германию... Для человека, который верил во все­могущество организации наперекор чисто материальным факторам, поражением была не военная катастрофа или нависшая над населением угроза голода, а исключитель­но разрушение элитных формирований, которые, как предполагалось, должны были привести тайный сговор, направленный на завоевание мирового господства, че­рез ряд поколений к его победному завершению»¹⁹⁹.

За политикой тоталитаризма стоит совершенно бес­прецедентное понимание роли власти. Оно предполага­ет полное пренебрежение прямыми последствиями ее действий, отрицание национальных интересов, презре­ние к утилитарным мотивам, непоколебимую веру в вы­мышленный мир. Это делает политику власти совершен­но непредсказуемой и только этим можно объяснить все чудовищные злодеяния тоталитаризма, основной целью которого было не революционное изменение общества, не передел мира, а перерождение самой человеческой природы. При постановке такой задачи уничтожение людей становится нормальной процедурой. Говоря о концентрационных лагерях, Арендт подчеркивает, что человеческие массы в них не просто изолировались, а рассматривались как более не существующие. Шла ата­ка на нравственное начало в человеке. Человек оказы­вался перед выбором между двумя предательствами: или убийством своих друзей, или своей семьи, перед кото­рой он несет ответственность. Это выбор между убий­ством и убийством. «Тоталитарный террор достигает сво­его ужасающего триумфа, когда ему удается отрезать для моральной личности пути индивидуального бегства от действительности и сделать решение совести абсолютно сомнительными и двусмысленными»²⁰⁰. Вывод Арендт — тоталитаризм стремится не к деспотическому господству над людьми, а к установлению такой системы, при кото­рой люди совершенно не нужны, массы людей становят-

ся излишними. Коренное отличие тоталитарной формы тирании от прежних она видит в том, что террор приме­няется вне зависимости от личного поведения человека, не как средство запугивания и уничтожения противни­ка, а как инструмент управления совершенно покорны­ми массами.

Речь идет об институте террора, проявление которо­го было неизбежным при подобном режиме, уничтожав­шем людей миллионами. При этом Арендт акцентирует внимание на том, что террор не был платой страдания­ми за индустриализацию и экономический прогресс. Он приводил к обратному эффекту: голоду и депопуляции, к разрушению профессиональной компетентности. В нацистской Германии террор применялся вне зави­симости от особенностей личного поведения человека. В Советском Союзе террор не ограничивался даже расо­выми соображениями. Тотальный террор заменяет «пра­вовые границы и каналы коммуникаций поистине сталь­ными скрепами, которые так сильно стягивают их, что людское многообразие как бы исчезает в одном человеке гигантских размеров... Тоталитарный режим... вытравля­ет из людских сердец любовь к свободе.... Террор без про­медления приводит в исполнение смертный приговор, который, как доказано, уже вынесен Природой расам или индивидам «неприспособленным к жизни», либо Исто­рией — «отмирающим классам», не дожидаясь, пока при­рода или история сделают это сами более медленно и менее эффективно»²⁰¹.

Изолированность и бессилие всегда сопутствовали тирании, но тотальный террор распространился и на сферу частной жизни, не оставив места для мысли, опы­та. Когда разрушена политическая сфера жизнепроявле-ния человека, он оказывается в тупике, происходит то­тальное отчуждение человека от мира, исчезает различие между реальным опытом и фикцией. Поэтому, пишет Арендт, идеальный подданный тоталитарного режима —

это не убежденный нацист или убежденный коммунист, а человек, для которого нет разницы между истиной и ложью, между действительностью и вымыслом.

Говоря о массах, Арендт особо подчеркивает всеоб­щую изолированность и одиночество как условие распро­странения террора. «Тот безжалостный процесс, в кото­рый тоталитаризм загоняет и организует массы, на по­верку выглядит как самоубийственное бегство от этой реальности массового одиночества»²⁰². И последним оп­лотом в этом страшном мире выступает «холодная логи­ка», с ее полным исключением противоречий. Правомер­но возникает вопрос — как стал вообще возможен такой подход к человеку, как стал возможен свойственный то­талитаризму масштаб и характер террора? Ответ на этот вопрос Арендт видит в крушении социальных институ­тов и социальных традиций в XX в., в потере широкими массами почвы под ногами, в ощущении своей ненуж­ности — этим бичом современности.

Трактовка свободы и ее восприятия массами (Э.Фромм)

Трактовка свободы и ее восприятия массами стали предметом пристального внимания в шестидесятые годы XX века с их взрывом леворадикальных настроений. В част­ности, появляются трактовки масс, толпы «левого уклона», исходившие из того, что психология толпы изменила свою направленность, что она нацелена не только на разруше­ние, но несет в себе и положительный заряд — она сопро­тивляется, освобождается от гнета власти, запретов. Ин­стинкты толпы помогают им осуществить тотальный раз­рыв с прошлым. Нужна революция в структуре инстинктов, и она поможет установлению нового, спра­ведливого общества.

Особое внимание уделяется именно изолированно­сти и одиночеству человека. В этом плане наибольший интерес представляют работы Э.Маркузе, Э.Фромма. О работах Райха, которые можно отнести к этому же на­правлению, мы уже говорили выше. Для Маркузе тота­литаризм выступает не столько как политический фено­мен, сколько как проявление катастрофы человеческой сущности. Поэтому необходим, прежде всего, полный пересмотр человеком самого себя. Он должен освобо­диться от социальной практики подавления своей чув­ственности, своих влечений, радикально изменить свое сознание. Массы должны начать с Великого отказа от всего того, что имеется в современном обществе. Все свои надежды на преобразование мира Маркузе возлагает на массы аутсайдеров, т.е. отверженных обществом люмпе­нов, национальные меньшинства, обездоленных третьего мира. Только они еще не интегрировались в современ­ное общество и поэтому способны его изменить.

Книга Фромма «Бегство от свободы» была написана еще в 1941 г. и выдержала множество переизданий на многих языках мира. Ее наибольшая известность отно­сится именно к 60-м годам. Фромм стремился не только осознать — как и почему фашизм нашел такую поддерж­ку в массах, но и как и почему специфические силы че­ловеческой энергии воздействуют на социальные процес­сы, как он считал, формируют их, определяют специфи­ку их проявления. Говоря о человеке и его психологии, он обращает особое внимание на потребности человека принадлежать к какой-либо общности. Без этой принад­лежности его подавляет ощущение собственной ничтож­ности. «Человек должен иметь возможность отнести себя к какой-то системе, которая направляла бы его жизнь и придавала ей смысл; в противном случае его переполня­ют сомнения, которые в конечном счете парализуют его способность действовать, а значит, и жить»²⁰³. Без пони­мания того, что для среднего человека нет ничего тяже-

лее, чем чувство непринадлежности к какой-либо общ­ности, что ради принадлежности к какой-либо группе он готов пожертвовать многим, невозможно понять воздей­ствие нацизма на массы. В книге приводятся слова Геб­бельса: «Быть социалистом, значит подчинить свое «я» общему «мы». Социализм — это привнесение личного в жертву общему».

Процесс развития человеческой свободы, согласно Фромму, оказывается двойственным, противоречивым. С одной стороны — это возрастающая свобода, возмож­ность проявления человеческой сущности, укрепление человеческой солидарности, возрастание силы и роли ра­зума, с другой — усиление изоляции человека, его неуве­ренности, что ведет к возрастанию чувства бессилия и ничтожности отдельного человека, когда свобода начина­ет ощущаться как бремя, как опасность. В современном обществе возникает такая ситуация, при которой человек все больше ошущает всю двойственность наличия свобо­ды; он не только все более уверен в себе, критичен, но в то же время все более одинок, изолирован, запуган.

Борьба за свободу всегда сконцентрирована, подчер­кивает Фромм, на ликвидации старых форм власти и при­нуждения, но при этом мы не осознаем, что эта борьба порождает новые проблемы. Как он выражается, мы за­чарованы ростом свободы от внешних по отношению к нам сил и не видим тех принуждений и страхов, которые возникают как внутренние препоны свободы. Человеку все труднее становится разобраться в происходящем, ибо и экономическая, и политическая ситуации усложняют­ся. К этому надо добавить, что со времени войны в XX в. чудовищно возросли средства уничтожения человека. Та свобода, которую человек приобрел по сравнению с че­ловеком доиндустриального общества, поставила его пе­ред тяжелым выбором: либо взвалить на себя бремя от­ветственности, либо избавиться от свободы путем нового подчинения. Бремя свободы Фромм называет негативной

свободой, «свободой от». Все это созвучно мыслям Бер­дяева, высказанным им в те же годы в «Опыте эсхатоло­гической метафизики». Свобода, — пишет он, — была понята исключительно как право на нее, как притязания людей, в то время как она есть прежде всего обязанность. Свобода есть «не легкость, а трудность, тяжесть, должен взять на себя человек».

Обычный средний человек не осознает своего оди­ночества и изолированности. Подобное осознание слиш­ком страшно. Но от того, что люди этого не осознают, все эти чувства не исчезают. «Если они не в состоянии перейти от свободы негативной к свободе позитивной, они стараются избавиться от свободы вообще. Главные пути, по которым происходит бегство от свободы — это подчинение вождю, как в фашистских странах, и вынуж­денная конформизация, преобладающая в нашей демок­ратии»²⁰⁴ . Невыносимое чувство бессилия и одиночества, которое так характерно для множества людей, открыва­ет перед ними два пути. Один — это путь к «позитивной свободе», при которой человек обретает единство с людь­ми, миром, самим собою, не отрекаясь при этом от соб­ственного «Я». Другой — это откат назад, отказ от свобо­ды, это бегство от невыносимой ситуации, в которой че­ловек не может больше жить, отказ от собственного «Я». Отказ от свободы делает жизнь терпимее, но не дает ре­шения коренных проблем.

Подобное «бегство от свободы» связано со стремле­нием к подчинению и к господству. Уничтожение соб­ственного «Я» порой представляет собой попытку «пре­вратиться в часть большего и сильнейшего целого, по­пытка раствориться во внешней силе и стать ее частицей... Индивид целиком отрекается от себя... от соб­ственной свободы, но при этом обретает новую уверен­ность и новую гордость в своей причастности к той силе, к которой он теперь может себя причислить»²⁰⁵.

Фромм наряду со стремлением к подчинению говорит и о стремлении к господству, к власти, о том, что с возник­новением фашизма жажда власти и ее оправдание достиг­ли невероятных размеров. «Миллионы людей находятся под впечатлением побед, одержанных властью, и считают власть признаком силы, разумеется, власть над людьми яв­ляется проявлением превосходящей силы в сугубо матери­альном смысле: если в моей власти убить другого человека, то я «сильнее» его. Но в психологическом плане жажда вла­сти коренится не в силе, а в слабости. В ней проявляется неспособность личности выстоять в одиночку и жить сво­ей силой. Это отчаянная попытка приобрести заменитель силы, когда подлинной силы не хватает»²⁰⁶.

Порой люди рассчитывают на то, что некто, стоящий у власти, защитит их, позаботится о них, будет нести от­ветственности за содеянное ими же. Это может быть Бог, вождь, некий принцип. По словам Фромма, речь идет о персонифицированном «волшебном помощнике», кото­рый даст человеку все то, что он сам не может себе до­быть. Подобный настрой подготавливает его к подчине­нию, а бессилие и изоляция индивида порой находят свое выражение в разрушительстве.

Фромм не разделяет точку зрения, согласно которой фашизм объясняется как «сугубо экономическое или политическое явление». Без учета психологических фак­торов невозможно понять, каким образом он приобрел власть над целым народом, овладел массами. При этом он выступает и против объяснения фашизма исключи­тельно психологическими факторами или тем, что Гит­лер был маньяком, а его последователи — безумцами. Надо исходить из сочетания всех факторов: экономичес­ких, политических, социально-психологических. Он за­дается вопросом — почему народ склонился перед фа­шизмом без какого-либо сопротивления? В этом плане он делит немецкий народ на две группы — тех, кто сде­лали это без восторга от идеологии и политической прак-

тики нацизма, и тех, кто составил массовую опору этого движения, захваченные его идеологией и фанатически преданные его лидерам. К первой части он относит ос­новную часть рабочего класса, либеральную и католичес­кую буржуазию. Не испытывая симпатий к нацизму, они не оказали ему сопротивления. Фромм объясняет это психологической усталостью и пассивностью, характер­ными для многих в это время. Рабочий класс был глубо­ко разочарован поражениями революций, крушением своих надежд на улучшение жизни. Многие из них по­теряли веру в результативность политической борьбы. К тому же приход к власти Гитлера породил новую ситу­ацию и в том отношении, что нацистское правительство отождествлялось с идеей «Германия, которая была уни­жена Версальским договором». Оппозиция нацистской партии и правительству представала как оппозиция Гер­мании. Гражданин Германии — пишет Фромм — как бы ни был он чужд принципам нацизма, должен был выби­рать между одиночеством и чувством единства с Герма­нией, и большинство выбрало единство.

Но основное внимание Фромма обращено на те мас­сы населения, которые с восторгом приняли победу Гит­лера на выборах. К ним он относит низшие слои средне­го класса: мелких торговцев, ремесленников, служащих. Для всех них идеология Гитлера имела огромную эмо­циональную притягательность. Что же притягивало в этой идеологии? «Дух слепого повиновения вождю, не­нависть к расовым и политическим меньшинствам, жаж­да завоевания и господства, возвеличивание немецкого народа и «нордической расы». Согласно Фромму, для низов среднего класса типичны любовь к сильному, не­нависть к слабым, ограниченность, враждебность, ску­пость. Все это в той или иной мере имеется и в характере других слоев населения, но в среднем классе, который после войны столкнулся не только с падением своего экономического уровня, но и престижа, все эти черты

обозначились наиболее выпукло. Поражение Германии и Версальский договор, считает Фромм, стали теми сим­волами, которыми средний класс, особенно его низшие слои, подменили подлинную фрустрацию — соци­альную. «Националистические страсти были рационали­зацией, переводившей чувство социальной неполноцен­ности в чувство неполноценности национальной.» Но всеми этими чувствами был охвачен не только средний класс, но и рабочие, и крестьяне. «Огромное большин­ство народа было охвачено чувством собственной нич­тожности и бессилия».

Фромм детально описывает это состояние в немец­ком обществе, показывая, что в Гитлере сочетались чер­ты озлобленного и возмущенного мелкого буржуа и чер­ты ренегата, готового служить крупным монополиям. Нацизм, считал он, никогда не имел настоящих полити­ческих и экономических принципов, кроме радикального оппортунизма. Он давал немалому числу людей хлеб и всем зрелищ. Люди «получали эмоциональное удовлет­ворение от этих садистских спектаклей и от идеологии, наполнявшей их чувством превосходства над остальным человечеством; и это удовлетворение может — хотя бы на время — компенсировать тот факт, что их жизнь стала беднее и в экономическом, и в культурном смысле»²⁰⁷. Речь идет о том, что нацизму удалось мобилизовать эмо­циональную энергию нижних слоев среднего класса, пси­хологически возродить их и превратить эту энергию в мощную силу, борющуюся за интересы германского им­периализма. Гитлер был хорошо знаком с трудами Лебо-на. В «Майн Кампф» он откровенно писал о том, что мас­сы любят больше повелителя, чем просителя, что часто они не знают, что делать со свободой и чувствуют себя покинутыми. Он чутко реагирует на ощущения масс, описывает состояние человека, присутствующего на мас­совом митинге. «Массовые митинги необходимы хотя бы потому, что индивид, который становится приверженцем

нового движения, ощущает свое одиночество и легко поддается страху, оставаясь наедине; на митинге же он впервые видит зрелище большого сообщества, нечто та­кое, что большинству людей прибавляет силы и бодрос­ти... он сам поддается магическому влиянию того, что называется массовым внушением»²⁰⁸.

При этом нацистские вожди неоднократно говорят о том, что массы того и хотят, чтобы ими управляли, что инстинкт самосохранения заставляет человека добро­вольно подчинять свое «я» обществу и даже приносить его в жертву. Вообще инстинкту самосохранения прида­ется специфическое назначение. Он определяет борьбу за господство сильного над слабым, отождествляется с властью. Гитлер и его соратники наслаждаются властью над своим народом и в то же время приучают этот народ наслаждаться властью над другими народами. Он совер­шенно открыто заявляет, что господство над миром яв­ляется целью его партии, его самого. Индивид должен раствориться в этой высшей силе и «ощущать гордость за участие в ней». По словам Гитлера, люди добровольно принимают эту принуждающую силу, превращаются в пылинки мирового порядка. Отсюда и отказ индивида от личных интересов, личного счастья, личного мнения, массы должны радостно отдавать себя и жертвовать со­бой. Гитлер «хочет эксплуатировать саму бедность масс, чтобы заставить их уверовать в его проповедь самопожер­твования. Он совершенно открыто заявляет: Мы обра­щаемся к огромной армии людей, которые так бедны, что их личное существование отнюдь не является наивыс­шим в мире богатства...»²⁰⁹.

В своей книге «Адольф Гитлер