Историко-философский очерк

Российская Академия Наук Институт философии

М.А.Хевеши ТОЛПА, МАССЫ, ПОЛИТИКА

Историко-философский очерк

Москва 2001

УДК 300.36

ББК 15.56

Х-35

В авторской редакции

доктор филос наук Н Н Козлова доктор филос наук В Ф Пустарнаков доктор филос наук В Г Федотова

ГЛАВА ПЕРВАЯ НЕВЕЖЕСТВО ТОЛПЫ И ЕЕ ПРОСВЕЩЕНИЕ

Народные массы, толпа существуют с тех пор, как су­ществует общество, хотя и по разному структурированны­ми. Уже мыслители древности стремились так… Для Платона основная масса населения — это чело­веческое стадо, с которым не… Взгляды Аристотеля по этим вопросам в основном совпадают со взглядами Платона. У него все люди, зани­мающиеся трудом,…

ГЛАВА ВТОРАЯ ТОЛПА И ЕЕ ИРРАЦИОНАЛЬНОСТЬ

Победа Французской революции была обеспечена поддержкой, выступлениями народных масс. Но устано­вившийся новый способ производства сопровождался… возникли тред-юнионы. Но тем не менее пролетарские массы выплескивают на улицы… того объединения, того сплочения, ... которое не имеет... ничего подобного, даже приблизительно не было у кре­постного…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ТРАКТОВКА НАРОДА В РУССКОЙ

ОБЩЕСТВЕННО-ПОЛИТИЧЕСКОЙ МЫСЛИ

XIX - НАЧАЛА XX ВЕКА

Деспотическая власть самодержавия, не допускав­шая какого-либо противостояния, приводила, как изве­стно, к тому, что неофициальная… вала бесправное положение народа, но и была чрезвы­чайно озабочена этим и… щенному в интеллигентском смысле слова»54.

ПО

На эти же моменты обращает внимание и Шпенглер. Разделение культуры и цивилизации у него оказывается связанным с бездушием самой цивилизации, которая уже предполагает «массовое общество» со всеми вытекающи­ми из него последствиями. Цивилизация у него — это возврат к хаосу, затухание культуры. В ней количество заменяет качество, она обращена не к лучшим, а к боль­шинству. В цивилизации господствует «бесформенная, переливающаяся в большие города чернь». Он упомина­ет о разрушительных факторах цивилизации — гиперур­банизация, о «лишенной корней городской массе», гос­подстве прагматизма. Масса предстает как нечто совер­шенно бесформенное, с ненавистью преследующее всякого рода форму, всякое упорядоченное знание. Это «новый кочевник больших городов, разрушающий свое прошлое и не знающий будущего». Масса — это конец всего, это радикальное ничто. Закат Европы — это «омас-совление», при котором «на место богатого, сросшегося с землей народа» приходит «новый кочевник, паразит, житель большого города, человек абсолютно лишенный традиций, растворившийся в бесформенной массе».¹³² Масса выступает как внутренний враг общества. В рабо­те «Человек и техника» Шпенглер пишет о том, что в про­мышленности собирается человеческая масса гигантских размеров, которая живет и работает благодаря и ради тех­ники. Этой массе противостоит и руководит элита. Он напоминает о необходимости подчиняться приказам людей, «имеющих врожденное право повелевать», о воле повиноваться, умирать, побеждать через способность приносить чудовищные жертвы, чтобы утвердить то, ради чего мы родились.

Говоря о роли политических мифов, Шпенглеру воз­ражает Кассирер, считающий, что философские доктри­ны, подобные шпенглеровской, подтачивают силы, ко­торые могли бы сопротивляться политике мифов. Он пи­шет «Я уверен, что потомки будут рассматривать многие

из наших политических систем с тем же чувством, что воз­никает у современного астронома при изучении астроло­гического сочинения или у химика, читающего алхимичес­кий трактат. В политике мы еще не имеем надежной базы, здесь нет упорядоченного знания, здесь все время существу­ет угроза того, что нас захлестнет старый хаос»¹³³.

Об иррационализме масс говорит и Мангейм, для ко­торого «массовое общество» является синонимом инду­стриального общества. Но он не считает этот иррацио­нализм неотъемлемым свойством масс, а порождением определенных социальных институтов. В периоды соци­альных кризисов функциональная рациональность, гос­подствующая для достижения целей, нарушается и ин­дивид ощущает себя в этих условиях беспомощным. Мас­совое общество не может регулировать и координировать всю систему социальных институтов и тем самым размы­вает основы либерально-демократических режимов. Фундаментальная демократизация заменяется, как он выражается, «негативной демократизацией», когда ре­альной властью обладают не имеющие ни культурных, ни моральных ценностей прозаические представители капитала, бюрократии, политические демагоги. Ирраци­ональная жажда народных масс к исполнению желаний приводит к распространению мифов, нереализуемых уто­пий. В своей работе об утопии в истории социальных идей, он пишет о том, что не идеи заставляют людей совершать революционные действия, что взрыв обычно был вызван «эстатически-оргаистической энергией». Не идеи застав­ляли в периоды крестьянских войн совершать действия, направленные на уничтожение существующего порядка. Он говорит о том, что корни этих разрушительных дей­ствий лежат в гораздо более глубинных жизненных плас­тах и глухих сферах душевных переживаний. Часто это связано с верой в то, что тысячелетнее царство праведни­ков наступит сейчас и здесь. По Мангейму, дальнейшая эволюция массового общества пойдет либо по пути раз­вития свободы, либо по пути тирании и деспотии.

Для Ясперса «массовое общество» выступает как бо­лезнь нашего века, а сама масса как род существования и разложения человеческого бытия. Если народ расчленен и упорядочен, осознает себя в образе жизни, традициях, определенном способе мышления, то масса, наоборот, нерасчленена, одноформенна и количественна, не обла­дает самосознанием, беспочвенна и пуста. Ей недоступ­но чувство ответственности. В век небывалого развития техники с ее требованием технологической дисциплины происходит всеобщая стандартизация всех сфер обще­ственной жизни, «человек исчезает в массе», он автома­тически жужжит в такт огромной машинерии. В 1931 г. Ясперс пишет о том, что мир попадает в руки посред­ственностей. Господство посредственностей и есть гос­подство массы, власть которой наиболее эффективна в организации. Она не выносит никакой самостоятельно­сти, «растаптывает, — пишет он в «Духовной ситуации времени», — все одаренное и культивирует людей, похо­жих на муравьев». Выполнять какую-либо функцию, ко­торая служит массе, выступает как необходимость в жиз­ни любого индивида, если он не хочет стать жертвой дес­потизма масс. Господство масс неразрывно связано с господством бюрократии, деятельность которой стала то­тальной. Отсюда и вывод Ясперса — «массовое общество» неизбежно порождает тоталитарный режим с его «стад­ным существованием». Уже в послевоенное время в ра­боте «Куда движется ФРГ» он выражает тревогу по пово­ду того, что в результате возрастающего манипулирова­ния сознанием масс они находятся в состоянии пассивности «под влиянием своих привычек, эмоций, своих случайных, непроверенных мнений. В «Смысле и назначении истории», написанной после войны, Ясперс говорит о том, что «массы возникают там, где люди ли­шены своего подлинного лица, корней и почвы, где они стали управляемыми и взаимозаменяемыми. Все это про­изошло в результате технического развития и достигает

все большей интенсивности в следующих своих призна­ках: сузившийся горизонт, ...принудительный, бессмыс­ленный труд, развлечение как заполнение досуга, жизнь как постоянная нервная взвинченность....»¹³⁴. Он пишет, что основа жизни охвачена стремлением вернуться к ми­фологической опоре, создавать новые мифы, мыслить при помощи мифа. Человек оказывается вынужденным бороться с внедренными в него самого демонами и не в силах справиться с этим.

Участие широких масс в социальных столкновениях начала XX в. определенным образом трактуется и в социо­логии этого времени. Так Дюркгейм, хорошо знавший тру­ды Лебона и Тарда, писал, что люди, оказавшись в массе, согласуют свои чувства и представления, как бы выходя из своих «ментальных ячеек»¹³⁵. Они объединены одержимо­стью, которая придает им новые силы. На неподконтроль­ной эмоциональной основе возникает механизм объеди­нения людей в массы. По Дюркгейму, это вполне нормаль­ное явление, это функционирование элементарного механизма общественной жизни. Массы, считает он, спо­собны на интеллектуальное, религиозное творчество. В ар­хаическом обществе, в котором индивидуальное сознание растворялось в коллективном, ведущая роль принадлежа­ла именно коллективным представлениям. Они передают­ся из поколения в поколение, сохраняясь в памяти, языке, народном искусстве. В развитых обществах коллективное сознание составляет основу солидарности, сплоченности общества. Это нечто совершенно иное, чем частное созна­ние. Под воздействием коллективных чувств оживают стра­сти, усиливаются ощущения и человек преображается, пре­ображая мир вокруг себя. Дюркгейм говорит об одержимо­сти, экзальтации собранных воедино людей, которые удесятеряют их энергию. И в наибольшей степени это под­тверждают религиозные верования. В своей работе «Эле­ментарные чувства религиозных верований» он пи-

шет о том, что среди собравшихся вместе людей как бы проходит электрический разряд, который и доводит их до чувства экзальтации. «Любое выраженное чувство без сопротивления воспринимается всем сознанием». Стра­сти принимают такую интенсивность, что они часто раз­решаются или в проявлениях нечеловеческого героизма, или кровавой жестокости. Он напоминает о крестовых походах, о Французской революции, когда «умеренный буржуа превращался то в героя, то в палача.» Общая вера, по Дюркгейму, существовавшая в примитивных обще­ствах, восстанавливается очень часто в жизни любого общества и торжествует над частными сомнениями.

Говоря о существующей между лидером и группой связи, он обращает внимание на то, что не только лидер воздействует на группу, но и группа на лидера. И вооб­ще, поведение толпы для него не патологическое, а нор­мальное состояние.

Исследования проблемы масс, толпы неизбежно приводит к постановке вопроса о роли и месте вождя, лидера масс. Эта проблема не нова для всей социально-политической философии. Исследуя поведение толп, Лебон анализировал и феномен вождя, считая, что роль всех великих вожаков — это дать людям веру. Власть та­ких людей очень деспотична и именно этот деспотизм заставляет людей им подчиняться.

Как известно, наиболее детально исследовал пробле­му власти, в том числе господства вождя, лидера, М.Ве-бер, обративший особое внимание на личные отноше­ния между господином и подчиненным, на эмоциональ­ные отношения подчиненного к господину, на его веру в него. Именно это гарантируемое убежденностью призна­ние порождает самоотдачу, восславление. Подобное пси­хологическое явление порождено или энтузиазмом, или возникает из чувства необходимости и надежды. Отно­шения между властителем и подчиненными, по Веберу, связаны не только с поведенческой ориентацией, но и с

наличием веры в легитимность власти. Он выделяет три типа легитимности. Первая основана на вере в закон­ность существующей власти, вторая — на традиции, на вере, что властвует тот, кто получил это право по тради­ции, третья — основана на вере в сверхъестественную святость власти, на то, что Вебер называет харизмой. Го­воря о традиционном понимании легитимности, Вебер выделяет авторитет «вечно вчерашнего» — нравы, при­вычная ориентация на их соблюдение. Когда он ведет речь о харизме, то имеется в виду авторитет необычного личного дара, предполагающий полное доверие и пре­данность. Это «божественный дар», которым вождя на­делила природа, рок, Бог и который выделяет его из ос­тальных смертных.

В плане нашего изложения наибольший интерес представляет трактовка Вебером именно харизматично-сти вождя. «Преданность пророку или вождю на войне, или выдающегося демагога в народном собрании или парламенте как раз и означает, что человек подобного типа считается внутренне «призванным» руководителем людей, что последние подчиняются ему не в силу обы­чая или установления, но потому, что верят в него»¹³⁶. Харизма противостоит рационализму, это нечто дораци-ональное и совершенно чуждое экономике. В своей ра­боте «Экономика и общество» Вебер говорит о том, что харизма есть «власть анти-экономического типа». Поэто­му средства, которыми она пользуется, также иррацио­нальны, подчиняющие действительность желаниям. Иррациональность выступает у Вебера как реальный со­циальный феномен. Вера в определенные идеалы, миро­воззренческие установки постоянно находятся как бы на заднем фоне осознанных действий. «Важнейшие образ­цы рациональной и методической жизни характеризуют­ся иррациональными допущениями, принимаемыми как таковыми и инкорпорированными в эти жизненные фор-

мы»¹³⁷. Если «рацио» действует извне, то харизма состо­ит в трансформации изнутри. Она означает совершенно новую ориентацию всех точек зрения на мир.

Вождизм встречался во все эпохи, но Вебер делает объектом своего особого внимания политический вож­дизм. Такого рода вождизм он связывает с возникнове­нием на Западе конституционного государства, с разви­тием демократии, когда типом политика-вождя высту­пает демагог. Воздействуя на эмоции масс, вождь-демагог приводит массы в движение. Демагогический эффект вождя обеспечивает партии голоса, мандаты. Вебер на­зывает это «диктатурой, покоящейся на использовании эмоциональности масс» и считает, что ход истории оп­ределяется харазматическими личностями, их «сверхъе­стественный» характер убеждает массы действовать со­гласно их призывам. Чем больше доверие, любовь масс к своему вождю, тем легче ими управлять, заставить их повиноваться. Харизма, по Веберу, является «специфи­чески творческой, революционной силой истории». Она основа не только политической, но и религиозной влас­ти, это бунт против подчинения традициям. Здесь речь идет о глубокой вере в исключительность властителя, что уже само по себе обеспечивает ему безоговорочное под­чинение, поддержку. Другими словами, речь идет о та­кой форме власти, когда внешнее насилие идет рука об руку с внутренней убежденностью. Именно вера в леги­тимность власти создает надежную основу господству власти, обеспечивает ее форму. Сам Вебер говорит, что термин «харизма» связан с экстраординарными качества­ми личности, являются ли эти качества реальными или предполагаемыми. Именно эта вера лежит в основе ав­торитета харизматической личности, как правило, при­ходящей к власти в условиях кризиса, крутой ломки ус­тоявшихся норм и традиций, когда кажется, что только особые личные качества того или иного руководителя помогут выйти из кризисного состояния. По Веберу, ха-

ризматический принцип может быть истолкован и как авторитарный, и как антиавторитарный. Но при всех слу­чаях признание происходит благодаря верованиям аф­фективного порядка, признанию нового откровения или примера. Это как бы «божественная благодать», которая наделяет его носителя магической силой. Но в соответ­ствии с этим, как только начинает казаться, что эта ма­гическая сила утрачивается, что Бог покинул эту лич­ность, а это наступает, когда его политика не приносит даже кажущихся успехов, вождь перестает быть харизма­тической личностью.

Наделенная харизмой личность сама верит в то, что ей уготована особая миссия. А это приводит к тому, что нет необходимости считаться с мнением кого бы то ни было. Ни один пророк, — пишет Вебер в «Экономике и обществе», — не ставил свой дар в зависимость от мне­ния толпы на его счет, все, кто были не согласны с ним, не лояльны к нему, рассматривались как противники. Человек, наделенный харизмой, чтобы использовать под­ходящие средства, может подчинить себе Бога. Веру, ко­торую он порождает, Вебер сравнивает с необоримой основой народных религий с присущими им формами религиозных культов — пением, танцами, драматически­ми представлениями, порождающими коллективные эмоции. Он описывает прежде всего тотемическую ха­ризму, когда на людей воздействует аномальная сила, заставляющая их повиноваться. Очень скоро история даст наглядные примеры воздействия харизматических личностей; пойдет ли речь о Гитлере, Сталине, Муссо­лини или других.

Исследование феномена вождя, толпы, поведение толпы в эти же годы происходит не только в социологи­ческом, но и в социально-психологическом аспекте. Речь идет прежде всего о творчестве З.Фрейда и Юнга. Они также хорошо знакомы с работами Лебона и Тарда. Фрейд во многом согласен с ними в характеристике тол-

пы, поведения масс. Только в трактовке бессознатель­ного мы видим определенные расхождения. Фрейд при­ходит в ужас от торжества бессознательного в толпе. Он говорит о том, что в массе обессиливается психологичес­кая надстройка, которая весьма развита у отдельного че­ловека и обнажается, другими словами — приводится в действие бессознательный фундамент, который одина­ков у всех людей. По Фрейду, все зло человеческой души заключается в бессознательном. Поэтому обнажение бес­сознательного приводит к угасанию совести, чувства от­ветственности у индивида. Поскольку бессознательное содержит подавленные и вытесненные инстинкты, фе­ном толпы, по Фрейду, присутствует в каждом человеке. И в то же время обнажение бессознательного в мас­совой душе не означает лишь проявление отрицательно­го в человеке. Как и Дюркгейм Фрейд считает, что мас­совая душа способна и на гениальное духовное творче­ство, о чем свидетельствует создание языка, фольклора, народных песен, их влияние на творчество мыслителей и художников. И тем не менее, говорит Фрейд, массы косны и недальновидны и здесь необходимо принужде­ние к культурной работе. Он считает недостаточным объяснение слияния отдельных людей в массы лишь дей­ствием инстинкта самосохранения. Большое значение он придает наличию эмоциональных связей между людьми. По Фрейду, именно они составляют сущность массовой души. Отдельный индивид теряет в массе свое своеобра­зие, поддается внушению потому, что в нем живет по­требность быть скорее в согласии с другими, чем в про­тивоборстве. Наличие в массе обширных аффективных связей объясняет однородность массы, неспособность к умеренности и отсрочке, полный отвод эмоциональной энергии через действие. Все это приводит к регрессу психической деятельности индивида.

Равенство, по Фрейду, предполагает, что никто не дол­жен посягать на выдвижение и все должны равно обладать имуществом. «Социальная справедливость означает, что самому себе во многом отказываешь, чтобы и другим надо было себе в этом отказывать или, что то же самое, они бы не могли предъявлять на это прав. Это требование равен­ства есть корень социальной совести и чувства долга»¹³⁸. Подобная трактовка предполагает рациональное, а не ир­рациональное отношение к равенству. Фрейд писал, что коммунисты исходят из того, что нашли путь освобожде­ния от зла — это освобождение от частной собственности, что, сделав имущество общим, люди освободятся и от вся­кой недоброжелательности, враждебности, проявят свой­ственное им добро. Но психологическая предпосылка от­мены частной собственности, по Фрейду, есть безмерная иллюзия, ибо тем самым отнимается одно из сильнейших орудий агрессивной страсти человечества. Всегда можно добиться большого объединения людей, но при условии, что останутся и такие, на которых можно направлять аг­рессию. Не случайно партии всегда направляют агрессию народа — пишет Фрейд — на всевозможных врагов, внут­ренних и внешних. В своей работе «Неудовлетворенные культурой» он пишет о том, что нельзя считать случайным совпадением то, что мечта о германском мировом господ­стве для своего осуществления использовала антисемитизм. Россия же в попытке создания всемирной коммунистичес­кой культуры свое психологическое подкрепление находит в преследовании буржуев. Можно с тревогой задать себе вопрос: что же будут делать Советы, когда уничтожат всех буржуев? Агрессивность неизбежно приводит, по Фрейду, к невыполнимости концепции на деле, она несовместима с созиданием.

Фрейд напоминает, что существуют различного рода массы: текучие и постоянные, гомогенные и негомоген­ные, естественные и искусственные, примитивные и вы­сокоорганизованные. Для жизнеспособной массы, кото-

рая состоит из множества равных, способных друг с дру­гом идентифицироваться индивидов, как он выражает­ся — для орды с ее стадным чувством, нужен предводи­тель. И особое внимание он обращает на массы, при ко­торых отсутствует вождь и на массы, возглавляемые вождями. В качестве примера последних он берет такие высокоорганизованные, искусственные массы, как цер­ковь и армия, с их необходимостью известного внешне­го принуждения. При всем различии этих организаций в них, по словам Фрейда, культивируется иллюзия о на­личии любимого каждым членом массы верховного вла­стелина, предводителя. А властелин в равной степени любит всех своих «детей». Иногда функции вождя заме­няются вдохновляющей идеей. Именно наличие и роль вождя во многом объясняют несвободу в массе отдель­ного человека. Вся свобода, а соответственно и ответ­ственность перекладывается на вождя. Как только связь вождь — массы прекращается, масса начинает разлагать­ся. Лучшим свидетельством тому, считает Фрейд, явля­ется паника с ее бессмысленным страхом. В случае раз­ложения религиозной массы речь идет не столько о стра­хе, сколько о преобладании враждебного отношения к другим людям. «Если вместо религиозной появится ка­кая-либо иная связь, объединяющая массу, как это сей­час, по-видимому, удается социализму, в результате воз­никнет та же нетерпимость к внестоящим, как и во вре­мена религиозных войн»¹³⁹. Он показывает, что особую значимость приобретают те случаи, когда множество людей совместными усилиями пытаются обеспечить себе счастье и защиту от страданий путем иллюзорного пре­образования действительности.

Масса напоминает Фрейду вновь ожившую перво­бытную орду с ее ощущением равенства в ней всех и рав­но любимым вождем, тогда как сам вождь любить нико­го не обязан. Исторический прогресс, подчеркивает он, заключался в выделении отдельной личности от массы.

И в этом процессе выделения большую помощь оказы­вает миф, причем миф героический, когда индивид в фантазии отделяется от массы и рассказывает массе о подвигах созданного им героя. Но, согласно Фрейду, миф завершается обожествлением героя, поэтому он лжив по отношению к реальности. Когда мы имеем дело уже не с ордой, а с выделившимися индивидами, то массообра-зование предстает как регресс.

Некоторые замечания Фрейда до сих пор заставля­ют задумываться над теми связями, которые существуют между массой и вождем. Примером тому является следу­ющее высказывание: «Угнетаемые могут быть эффектив­но привязаны к своему угнетателю, видеть в своих гос­подах, вопреки всей враждебности, воплощение соб­ственных идеалов. Не сложись между ними таких, в сущности, удовлетворяющих отношений, осталось бы непонятным, почему столь многие культуры, несмотря на оправданную враждебность к ним больших человечес­ких масс, продержались столь долгое время»¹⁴⁰. Это ин­тересное замечание Фрейда поможет нам понять тесную связь между вождем и массой, ответственность масс за вождя и его политику, понять тот широко распростра­ненный факт, что без поддержки масс никакая политика вождя не может долго просуществовать.

Проблему бессознательного в толпе прослеживает и Юнг, обративший внимание на то, что бессознательное впитывает опыт поколений. Внешняя среда не изменяет подсознание, но видоизменяет, а точнее обусловливает его внешнее проявление. У Фрейда общественное под­сознание выступало как социальное «Оно». Юнг вводит понятие «коллективного бессознательного» — это кол­лективное и безличное психическое содержание, осно­вы которого заложены в глубокой древности, это остав­ляемый опытом осадок и вместе с тем созданный опы­том априорно образ мира. Толпе присуще коллективное бессознательное. Сам феномен толпы предстает у него

как «юность человечества», которой свойственно стрем­ление воплотиться в идеале, вера в идеал. Именно «кол­лективное бессознательное» является основанием, на ко­тором вырастает индивидуальное бессознательное. Он сравнивает его с воздухом, которым дышат все, но кото­рый не принадлежит никому. Коллективное бессознатель­ное никогда не стремится к целям индивидуальной судь­бы, только к коллективным целям. Человек не просто уча­ствует в движении к коллективной цели, но он, по Юнгу, — само это движение. Поэтому возможно коллек­тивное помешательство, массовый психоз, подобный мас­совой эпидемии, что может привести к войнам, револю­циям. Он рассматривает такое обратное движение к кол­лективному человеку как компенсаторное, как реакцию на увлечение идеями индивидуализма и демократии.

То, что мы называем цивилизованным сознанием, прочно отделило себя от основополагающих инстинктов, но это не означает, что инстинкты исчезли. Это касается не просто индивида, но всего человечества как такового. Юнг говорит о возрастании опасности инфекции коллек­тивного невроза и нужно понять, что ментальные сред­ства могут более эффективно защитить нас от этого. Кол­лективные неврозы тесно связаны с господством мифов. Мы все, — напоминает он — и Запад, и Восток, находим­ся во власти мифологии и веры во всеобщий мир, равен­ство людей, незыблемые человеческие права, в Божье Царство на земле. И по сути своей коммунистический мир верует в такой же великий миф — «... или это свято почитаемое архетипическое видение Золотого века (или Рая), где в изобилии имеется все для каждого и где всем человеческим детским садом правит великий, справед­ливый и мудрый вождь»¹⁴¹. Миф необходим человеку, он выводит его за пределы обыденного, но в то же время создает множество иллюзий у человека.

Миф не был создан сознательно, он, говоря словами Юнга, произошел и оказывает огромное влияние на че­ловека и человеческие массы. Всевозможные непредви­денные и необычные исторические события невозмож­но объяснить с точки зрения личностных мотивов. «Из­менения в характере человека, происходящие под влиянием коллективных сил, буквально изумляют. Де­ликатное и разумное существо может превратиться в ма­ньяка или дикого зверя. Причины тому ищут обычно во внешних обстоятельствах, но взорваться в нас может лишь то, что заранее было заложено. Мы всегда живем на вершине вулкана; и пока нет человеческих средств защиты от возможного извержения, которое способно разрушить, что только может. Конечно, хорошо устраи­вать молебны в честь разума и здравого смысла, но как быть, если ваша аудитория подобна обитателям сумас­шедшего дома или толпе в коллективном припадке? Раз­ница тут невелика, ибо и сумасшедший, и толпа движи­мы овладевшими ими безличными силами»¹⁴².

Политический лидер, согласно Юнгу, лишь персо­нифицирует коллективные устремления. И когда в обще­стве как по мановению волшебной палочки объявляется пророк, то это есть проявление того, что общество или определенная группа в обществе, потеряли свое психи­ческое равновесие. Индивид, подчеркивал Юнг, нахо­дясь в общности, в массе бессознательно оказывается отрешенным от своей индивидуальной ответственности, он как бы несом общностью. Чем крупнее организация, тем более она походит на тупое и свирепое животное, оно имморально и беспросветно тупо. «Наше удивление пе­ред лицом великих организаций исчезает, когда мы по­нимаем, что за изнанка у этого дива, а именно чудовищ­ное накопление и выпячивание в человеке всего первобыт­ного и неизбежное уничтожение его индивидуальности в пользу того монстра, которым как раз и является большая

организация»¹⁴³.

«Восстание масс» Ортега-и-Гассета

Все эти идеи о месте и роли масс в обществе XX в. были подытожены в книге испанского философа Орте-га-и-Гассета «Восстание масс» (1930 г.), посвященной характеристике новой роли масс в обществе, причин это­го явления и последствий, вытекающих из этого. Ортега говорит о том, что в отличии от прежних времен, когда толпа находилась «у задников общественной сцены», сей­час она стала бросаться в глаза. Более того, согласно его мнению, вся власть в обществе перешла к массам, что и вызвало тяжелейший кризис в Европе.

Каковы же причины этого явления? Ортега, конеч­но, понимает, что речь идет о целом ряде причин. Одну из них он усматривает в невиданном росте населения зем­ли и небывалой скученности людей в больших городах. «За три поколения вырвалась на свет такая толпа людей, что, сметая все на своем пути, она, подобно лавине, за­топила всю поверхность истории»¹⁴⁴. Массы стали вид­ны, они расположились в местах, «излюбленных обще­ством», они заняли места главньж действующих лиц. Как он выражается: герои исчезли, остался хор. То, что рань­ше воспринималось как количество, теперь предстает как качество. И эта масса захватывает все больше не только пространства, но и функций. Ортега говорит о расшире­нии вселенной существования человека. В распоряжении масс оказались достижения науки и техники, доступные ранее лишь незначительному меньшинству. Весьма рас­ширился круг профессий человека, возможности его от­дыха, вещей, которыми он располагает. Спорт показал, как велики его физические возможности, наука — вели­чие его интеллектуальных возможностей. Жизнь средне­го человека стала вмещать в себя весь мир, он располага­ет огромным количеством информации обо всем, что происходит в мире. Произошло небывалое увеличение

спектра человеческих возможностей и его жизнеспособ­ности в целом, раздвинулись пространственные и вре­менные границы его мира. Все это привело не только к расширению возможностей обычного человека, но и к тому, что во многом ему стали доступны если не все, то очень многие блага цивилизации.

Ортега говорит о повышении исторического уровня, имея в виду под этим то, что средний уровень нынешней жизни достиг значительно большего предела, поднялся, по сравнению с прошлым. Но поднялся он внезапно, одним скачком, за одно поколение. Как он выражается, наша армия сплошь состоит из офицеров. И в этом явле­нии он усматривает и благо, и зло. Благом он считает мас­совое просвещение, прогресс, подъем жизненного уров­ня, огромный рост жизненньж возможностей человека. Он не согласен с представлениями о «закате Европы». В на­чале века, считает Ортега, европеец верил, что человечес­кая жизнь стала тем, чем она должна быть. И для совре­менного времени характерна странная уверенность, что человек достиг всего.

Зло же он усматривает во всеобщей нивелировке, ког­да происходит выравнивание богатств, прав, культуры, классов, полов. Вулканический выброс масс на арену ис­тории, согласно Ортеге, произошел с такой бешеной ско­ростью, что не бьшо времени приобщить массы к ценнос­тям традиционной культуры. Речь идет о том, что сред­ний человек, приобщаясь к благам цивилизации в столь быстрых темпах, не усваивает культуру прошлого, более того, он ее отрицает, человек как представитель массы — самодовольный, для него как бы исчезли нормы, тради­ции, образцы прошлого. Для него характерна странная уверенность в том, что он не связан с прошлым. Именно решительный разрыв настоящего с прошлым выступает, по Ортеге, важнейшей характеристикой эпохи.

Для понимания современной ситуации, самого «вос­стания масс» Ортега вводит понятие «человек — масса». Для него это не социальное, не классовое, а чисто пси-

хологическое понятие. Это средний человек, который чувствует себя «как все», не ощущает какого-либо отли­чия от всех. Это человек — посредственность, который не переживает из-за этого, а воспринимает свою посред­ственность как норму жизни. Более того, зная, что он посредственность, он «имеет нахальство повсюду утвер­ждать и всем навязывать свое право на посредственность.» Согласно Ортеге такие люди есть в любой социальной группе, в том числе и среди аристократии. У него речь не идет о делении на низшие и высшие классы. К аристок­ратии, элите он относит не ту группу людей, которая ока­залась таковой в силу своего происхождения, а ту, кото­рая наделена определенными идеалами, желаниями и при этом обладает чувством ответственности. Эти люди сле­дуют чувству долга, выдвигают к себе высокие требова­ния и готовы к самосовершенствованию. Для них жить — значит активно действовать, а не ограничиваться тем, чтобы только реагировать на воздействие.

В отличие от таких благородных людей масса «навя­зывает свое право на вульгарность и провозглашает вуль­гарность как право». Человека — массу не интересуют основные ценности, созданные культурой. Он не соби­рается их придерживаться. Блага цивилизации он вос­принимает как естественно данное состояние, у него от­сутствует историческое сознание. И объясняет это поло­жение Ортега следующим образом: современная цивилизация ставит перед человеком столь сложные за­дачи, а решение их столь запутанно, что человек неред­ко стремится устраниться от решения этих задач. Прин­ципы, лежащие в основе современной цивилизации, «оказались столь глубокими и плодотворными и смогли произвести на свет такой обильный и разнообразный урожай, что, объевшись его плодов, «нормальный чело­век» утерял к ним всякий интерес... Все прошлые циви­лизации погибали по причине недостаточной обоснован­ности своих принципов, похоже, европейской цивили-

зации грозит противоположное... теперь уже сам чело­век не успевает шагать в ногу с прогрессом, по пути ко­торого неуклонно движется цивилизация»¹⁴⁵. Он придав­лен собственными неограниченными возможностями. И приговор Ортеги звучит сурово — человек-масса или, как он еще говорит, «новые люди» — это варвары, выс­кочившие на сцену истории и все более заполняющие ее пространство. В лоне цивилизации возник дикарь, кото­рый даже не замечает, что живет в цивилизованном мире. «Человек-масса — это и есть дикарь, который, ловко спу­стившись по веревке, выпрыгнул вдруг на старую сцену цивилизации»¹⁴⁶. Все это свидетельствует, что Европа впадает в варварство. Столь пессимистичный вывод бьш не случаен. Он бьш связан с наблюдением за большевиз­мом, рвавшимся к власти фашизмом. Более того, Ортега фиксирует внимание на призывах французских синди­калистов к «прямым действиям», на их отказе от комп­ромиссов, от всякого участия в политической борьбе. Он признает, что человек всегда бьш вынужден прибегать к насилию, но широко известный призыв теоретика анар­хо-синдикализма Ж.Сореля в начале века к «прямым дей­ствиям» превращало насилие в аргумент номер один. «За­кон «прямого действия» подразумевает уничтожение всех законов, всех действий, которые опосредуют нашу дея­тельность с момента постановки цели и до ее достижения; это охранная грамота варварства»¹⁴⁷. В Европе появляет­ся тип человека, который не хочет ни сам признавать чу­жую правоту, ни сам быть правым. Новым стало право на неправоту, четко выраженное стремление покончить с любыми дискуссиями, отказ от любой формы сосущество­вания мнений и смертельная ненависть ко всем тем, кто не принадлежит толпе или с ней не согласен. Восстание масс, по Ортеге, — это восстание против интеллектуаль­ных и моральных основ общества, отказ от культурного сосуществования, от подчинения законам.

В своем исследовании роли масс в XX в. Ортега ис­ходит из того, что уже XIX веку удалось создать такие общественные институты, которые толкали людей к сплочению в массы. С его точки зрения XIX век содер­жал какую-то изначальную порочность, таил в себе рег­ресс, коль смог породить на свет новую породу людей — варваров, дикарей с их полным пренебрежением завое­ваниями культуры. И в то же время получивший широ­кое распространение в XIX в. либерализм он трактует как сущностную необходимость, которая живет в сознании любого европейца, независимо от того, верит он в либе­рализм или нет. Коль признаком цивилизации у Ортеги выступает добровольное стремление к сосуществованию, то либерализм для него — самая возвышенная форма со­существования в политике, ибо либерализм предполагает предоставление большинством прав меньшинству, стрем­ление ограничения воздействия власти на общество, на­личие оппозиции. Старая демократия могла существовать за счет либерализма и веры в закон. Демократия и закон, подчеркивает он, существуют как синонимы и предпола­гают строгую самодисциплину человека.

Приход масс в политику, Ортега трактует как торже­ство сверхдемократии, когда массы не уважают закон, действуют в обход закону, путем насилия, навязывая свои вкусы и желания всему обществу. Действия масс, как правило, принимает форму суда Линча. Америка тех лет предстает у него как «райское пристанище масс», при котором вседозволенность кажется массам природным состоянием человека, естественной как воздух. Масса давит все непохожее, особое, личностное. Мы живем под грубым господством масс. Бразды правления оказались в руках людей, незнакомых с принципами развития ци­вилизации. При характеристике сверхдемократии Орте­га говорит о том, что массам как никогда ранее в исто­рии удается задавать тон в обществе. Они готовы считать себя компетентными в решении любых вопросов и ре-

шать любые вопросы. Они все знают и им незачем слу­шать других. Поэтому, считает он, у них атрофированы органы слуха, они глухи к иным мнениям и точкам зре­ния. Массовость у него выступает как синоним инерт­ности и непокорности одновременно. Дело не в том, что человек-масса глуп, он обладает большим интеллектом, чем в прошлом, но он не использует свой интеллект и не хочет им пользоваться. Именно поэтому у него речь идет об отказе от культуры.

Особый интерес представляет выявление Ортегой связи между государством и массами. Современная го­сударственная машина усовершенствовалась настолько, что охватила своими щупальцами все общественное тело. Он обращает внимание на небывалый рост полицейских сил во всех европейских странах. Именно поэтому он видит в современном Государстве угрозу всей европейс­кой цивилизации. Оно в зародыше подавляет всякую воз­можность возникновения новых идей. Общество оказы­вается в подчинении Государству, а не наоборот. Лозунг Муссолини — «Все для Государства, ничего помимо Го­сударства, ничего против Государства» — выступает для Ортеги как проявление типичной идеологии масс. Ведь масса уверена, что Государство принадлежит ей и все свои пожелания она хотела бы, не рискуя ничем, осуществить при помощи Государства. Все, что человеку-массе кажет­ся несоответствующим, он стремится задавить при по­мощи государственной машины. Одна из основных ил­люзий масс — это убеждение, что государство и массы тождественны и что через государство они добьются все­го. «Диктатура Государства — вот та высшая форма, ко­торую принимает насилие и прямое действие, ставшие законом поведения»¹⁴⁸.

Ортега хорошо понимает суть государства, то, что само появление государства означало отход от родового типа общества, связанного узами кровного родства, что

с первого момента своего появления государство харак­теризуется смесью всех кровей и языков, и лишь затем оно нивелирует эти первоначальные различия.

Национальное государство, по Ортеге, может суще­ствовать за счет своего плебисцитного характера. При­вычка к плебисциту у него выступает как специфичес­кий принцип существования нации. Всенародное обсуж­дение, а отнюдь не патриотизм сплачивает нацию воедино. Национализм противостоит национальному объединению и исключает нацию из сообщества других наций. Разговоры же о недостатке жизненного простран­ства, которые постоянно можно было слышать в 30-е го­ды, в своей основе имеют противоречие между возрос­шими способностями человека и устаревшей системой общественной организации. Именно в этом он усматри­вает суть кризиса общественной жизни. Иными слова­ми, основу кризиса он видит не в экономическом кризи­се, разразившемся в 30-е годы, а в диспропорции между огромными потенциальными благами цивилизации и узкими рамками национальной жизни, в которых евро­пеец начинает задыхаться. Экономическую жизнь уже стало невозможно вмещать в узкие рамки национальных государств. Именно этим объясняется взрыв национа­лизма, его широкое распространение в массах. Но наци­онализм — это устаревший принцип, который искусст­венным образом насаждают определенные политические деятели. «Посмотрите какого разряда люди его пропове­дуют и какими примитивными методами они действуют, и вы с лихвой убедитесь, что национализм и историчес­кое творчество — две вещи несовместимые»¹⁴⁹. В нацио­нализме находит свое проявление характерная для вар­варства тенденция к разъединению. Массы поддаются националистическому угару, им свойственна склонность везде находить врага. Ортега прямо говорит, что пути национализма ведут в никуда, ибо человечество посте­пенно осознает свою общность и происходит слияние со

своим вчерашним врагом. Более того, он считает, что способность к слиянию общественных сил неограничен­на, а в балансе национального и общеевропейского пе­ревешивает общеевропейское.

Ортега не отрицает наличие прогресса, но не считает, что он происходит с фатальной неизбежностью. В исто­рии возможен как прогресс, так и регресс. Прогрессив­ный либерализм и социализм Маркса, по его мнению, исходили из того, что светлое будущее наступит с неотвра­тимостью астрономических явлений. Такого рода вера зат­мила рассудок людей, которые поверили, что будущее не преподнесет им ни сюрпризов, ни каких-то резких пово­ротов судьбы. Это привело к тому, что политическая власть стала неспособной к созидательной работе. Она перешла к человеку-массе, который не имеет четкой жиз­ненной программы, плывет по течению, не строя реаль­ных, а не ирреальных планов на будущее.

Восстание масс, имея определенные положительные стороны, таит в себе, согласно Ортеге, страшную опас­ность. Стержнем, вокруг которого стала вращаться ис­тория, оказался человек-масса. Уже в XVIII в. лучшие умы обнаружили, что любой человек в силу факта своего рождения обладает правами человека и гражданина. И в этом смысле все равны. Массы сделали эту идею своим идеалом, но не прочувствовали ее, не стремились вопло­тить в жизнь. «Народ», как его тогда называли, уже знал, что он суверенен, но еще не верил этому. «Сегодня идеал равноправия стал действительностью, причем не только в юриспруденции, которая всегда лишь схематично от­ражает происходящее на поверхности общественной жизни. Идеал этот проник в плоть и кровь каждого ин­дивида... даже тогда, когда он критикует и порицает те институты, которые призваны гарантировать его права... Суверенность любого человека, суверенность человека как вида именно в таком своем качестве превратилась из идеи и юридического идеала (которым была) в реаль-

ность, стала неотъемлемой частью психологии среднего человека... Благородная демократическая идея равнопра­вия перестала быть далеким идеалом и превратилась в бессознательное, неудержимое, несбыточное жела­ние...»¹⁵⁰. Сама идея равенства прав на деле выродилась «в удовлетворение аппетитов и подсознательных вожде­лений». Осознание равенства перед законом приводит к такому психологическому состоянию, при котором каж­дый человек чувствует себя господином и хозяином са­мого себя, равным любому другому. Одновременно с этим далеко не каждый чувствует свою способность ре­шать многочисленные проблемы, стоящие перед обще­ством, и нести ответственность за решение этих проблем. Существовавшая вера в прогресс порой выступает как вечная обреченность идти одним и тем же путем. «Люди XIX века в своей непоколебимой вере в прогресс полага­ли, что многое уже не может произойти. Мы же как раз из-за того, что считаем возможным все, предчувствуем, что возможно и самое худшее: поворот, возвращение к варварскому состоянию падения»¹⁵¹. Ортега говорит об этом накануне прихода к власти немецкого и испанско­го фашизма, незадолго до начала 2 мировой войны.

Власть в обществе, управляемом непосредственно массами, подчеркивает Ортега, и всемогуща, и эфемер­на... Поскольку человек-масса плывет по течению, ему не дано проектировать, то он, как бы велики ни были его возможности, ничего не создает. Духовная структура со­временного европейца, человека-массы здоровее и силь­нее, чем раньше, она только гораздо проще, примитив­нее. Современных людей наспех научили пользоваться современными аппаратами, инструментами, но не дали понимания исторических задач, не наделили их чувством ответственности. Существующее изобилие внушило уве­ренность, что завтра будет еще большее изобилие. Про­исходит «безудержный рост жизненных вожделений» и одновременно с этим «принципиальная неблагодарность ко всему, что позволило так хорошо жить». Коль ис-

полняются все желания, то все дозволено, нет запретов, не надо ни с кем считаться. «За готовыми благами циви­лизации они не видят... упорных усилий... Во время го­лодных бунтов толпы народа часто громят пекарни. Это может служить прообразом обращения нынешних масс (в более крупном масштабе и в более сложных формах) с цивилизацией, которая их питает»¹⁵². Обзаведясь запа­сом готовых идей, человек-масса довольствуется этим, душа и его умственные способности костенеют. Он с развязностью пользуется обрывками мыслей, набором общих слов, клише и трафаретов. Желая иметь собствен­ное мнение, человек-масса не желает принять предпо­сылки, необходимые для этого.

Особый упор Ортега делает на нежелании человека-массы знать историю и считаться с нею. Он забыл свое прошлое, оно как бы у него отсутствует. Именно в этом аспекте Ортега характеризует такие новые политические явления, как большевизм и фашизм. Он в данном случае не касается содержания этих теорий, а отмечает их анти­историзм, анахронизм. «Эти движения, типичные для человека-массы, управляются, как всегда, людьми по­средственными, несовременными, с короткой памятью, без исторического чутья, которые с самого начала ведут себя так, словно уже стали прошлым, влились в перво­бытную фауну. Вопрос не в том, быть или не быть ком­мунистом и большевиком. Я не обсуждаю веру, я просто не понимаю, считаю анахронизмом, что коммунист 1917 года производит революцию, тождественную тем, какие уже бывали, ни в малой мере не улучшив их, не исправляя ошибок.... Это монотонное повторение про­шлого, трафарет, революционный шаблон.... То же са­мое, но с обратным знаком, можно сказать о фашизме. Ни большевизм, ни фашизм не стоят «на высоте эпохи»... С прошлым нельзя бороться врукопашную... И больше­визм, и фашизм — ложные зори; они предвещают не но­вый день, а возврат к архаическому, давно пережитому, они первобытны»¹⁵³. Один из основных постулатов Ор-

теги — прошлое нельзя изгнать, оно возвращается, с ним необходимо считаться. Это касается и революций, и эво­люции. Они должны быть историчны, а не анахронич­ны. Фашист, считает Ортега, ополчается на политичес­кие свободы именно потому, что знает, что они неотъем­лемая часть европейской жизни, что подавить их надолго невозможно. Именно так поступает человек-масса. По­спешность разоблачает его, он делает все как бы не все­рьез. Такого рода человек не желает стоять на твердой почве, а предпочитает как бы висеть в воздухе. Никогда еще столько жизней не было вырвано с корнем и не ока­зывалось без почвы как в настоящее время.

Приход к власти большевизма и рвавшегося к влас­ти фашизма как бы подкрепляет мнение, что в современ­ном мире демократические учреждения потеряли свою популярность. Несмотря на то, что во всех государствах бранят парламент, пишет Ортега, тем не менее его никто не упраздняет. Не предлагается иного государственного устройства, даже в виде утопического плана. Отсюда он делает вывод: зло таится не в самих этих учреждениях, а в целях, для которых их используют. Речь идет об опти­ческом обмане, ибо взамен парламента никто не предла­гает ничего, его заменяющего. Практически речь может идти о радикальной реформе парламентаризма с тем, что­бы сделать его еще более дееспособным. Мы видим — пишет Ортега, — что диктатуры заигрывают с людьми массы, льстят им, попирая все, что выше среднего уров­ня. Мы живем в эпоху всеобщего шантажа. Сущность политических событий XX в. он усматривает именно в приходе масс во власть, в ее давлении на политику.

Анализ фашизма и социализма в 30—40-е годы

Особый интерес к политическому сознанию масс, к их ментальности не случайно проявляется именно в 30 годы, когда фашизм пришел к власти в Италии, Гер-

мании, Испании и развернулись массовые репрессии с их показательными судами в Советском Союзе. Мысли­тели самых различных направлений высказывались по этому поводу, стремясь осознать причины столь варвар­ских явлений в XX веке. Параллели между большевиз­мом и фашизмом проводились уже в 1922 г. Так один из коммунистических авторов писал о Муссолини: «У фа­шизма и большевизма общие методы борьбы. Им обоим все равно законно или противозаконно то или иное дей­ствие, демократично или недемократично. Они идут пря­мо к цели, попирая ногами законы и подчиняя все своей задаче». На XII съезде РКПБ в 1923 г. Бухарин говорил «Характерным для фашистских методов борьбы являет­ся то, что... они усвоили и применяют на практике опыт русской революции... Это применение большевистской тактики и специально русского большевизма...»¹⁵⁴. Ме­тод сравнения, как известно, не сводится только к обна­ружению сходства, он не исключает и наличие фундамен­тальных различий. Это касается и сравнительного ана­лиза нацизма и сталинизма.

Б.Рассел в 1935 г. публикует статью «Происхождение фашизма», в которой он говорит о том, что после господ­ства на протяжении последних двухсот лет рационализма наиболее характерным для нашего времени мировоззре­нием стал иррационализм. Выступления против разума не раз имели место в истории, целью этих выступлений бьшо спасение, включающее в себя добродетель, счастье. Це­лью же иррационалистов нашего времени, по Расселу, является не спасение, а власть, страсть к господству. Доб­ру они предпочитают волю, дискуссиям — принуждение, миру — войну. «Гитлеровское безумие нашего времени — это паутина мифа, в котором немецкое Эго пытается про­тивостоять Версалю. Ни один человек не рассуждает здра­во, когда его самолюбие жестоко задето, и те, кто умыш­ленно унижают нацию, должны быть благодарны только сами себе, если она становится нацией безумных»¹⁵⁵. Во

все времена существовали пророки со своими пророче­ствами, но наиболее распространенными пророчества­ми становятся те, которые учитывают господствующие настроения. Рассел считает, что иррациональные момен­ты в нацистской идеологии существуют благодаря необ­ходимости заручиться поддержкой масс, той части насе­ления, у которой нет никакого средства и смысла суще­ствования. «Фантастические верования — это их единственное прибежище от безысходности... Тот факт, что надежды их могут осуществиться только через раз­рушение цивилизации, делает их не просто иррациональ­ными, но сатанинскими... остальные, ослепленные блес­ком славы, героизма и самопожертвования, становятся невосприимчивыми к своим настоящим интересам и, охваченные эмоциями, позволяют использовать их для достижения чужих целей. Такова психопатология фашиз­ма»¹⁵⁶. Уменьшение разумности в политике он объясня­ет отчасти страхом, внушаемым антикоммунизмом. По Расселу, мир нуждается больше всего в социализме и мире, и чтобы этому воспрепятствовать, вызывают мас­совую истерию антикоммунизма. Эти утверждения не мешают критическому восприятию Расселом того, что происходило в те годы в России. Он пишет о том, что там преимущества и власть достигаются теми, кто исповеду­ет атеизм, коммунизм и свободную любовь и нет ника­кой возможности для распространения противополож­ных взглядов. В результате в России одна гругша фана­тиков абсолютно убеждена относительно определенной совокупности сомнительных истин. Но в мире ей проти­востоит другая гругша фанатиков с набором не менее со­мнительных истин. При этом пропаганда, осуществляе­мая средствами, сходными с рекламой, стала методом создания общественного мнения. Она обращается, пи­шет он еще в 1922 г., к иррациональным моментам, а не к аргументации. В России правительство обладает почти полной монополией на пропаганду. Распространять ложь

через средства информации в наши дни, считает он, ста­ло благодаря образованию намного легче. И здесь боль­шим злом выступает доверчивость. Человечество не от­крыло никаких методов искоренения моральных поро­ков; проповеди и увещевания только прибавляют лицемерие. Особое внимание он обращает на фанатизм, считает его одной из болезней сознания, причиной боль­шей части зла, создаваемого в мире.

В 1940 г. вышла в США работа Э.Ледерера «Государ­ство масс. Угроза бесклассового общества», в которой масса трактуется как иррациональное объединение, а фашизм выступает как результат массового поведения, социальной активности масс. И фашизм, и социализм для него различные проявления «массового общества».

Весьма близки позиции Рассела взгляды марксиста Д.Лукача, выступавшего с анализом явления фашизма в 30—40 годы. Лукач задается вопросом: как могла фаши­стская пропаганда так воздействовать на умы широких масс? И в своем стремлении ответить на вопрос — поче­му миллионы немцев уверовали в фашизм, он исследует изменения, произошедшие в массовом сознании, связан­ные с чувством национального унижения после Версаль­ского мира, с его безверием и безысходностью, разоча­рованием. Фашистской пропаганде удалось направить эти настроения в крайне реакционное русло. «Фашизм заинтересован в том, чтобы отчаяние масс застыло в сво­ей тупости, мраке, безысходности... фашистская «фило­софия» холит и лелеет это отчаяние...»¹⁵⁷. Эта идеология, считает Лукач, обращена к тем сторонам жизни людей, которые сдерживались и подавлялись культурой. С при­менением фашистской теории на практике, а делалось это при участии широких масс немцев, появился прин­цип, несущий в себе не просто отрицание, а уничтоже­ние важнейших ценностей многовековой культуры.

Варварская практика фашизма превратила самые реак­ционные идеи в основу общественного устройства, ос­нову внутренней и внешней политики.

Лукач показывает это на примере обоснования и применения нацистами расовой теории Гобино и Чем-берлена, кстати, предельно упрощенной и огрубленной нацистскими теоретиками, согласно которой нацию объединяет чистота крови. Именно в силу этого она мо­нолитна. Мирно ужиться расам не дано, они или унич­тожают друг друга, или вступают в отношения господ и рабов. Во внутренней политике трактовка единства на­ции как единства крови предполагает полное повинове­ние вождю. Если кто-либо его не проявляет, то он ведет себя как расово чуждый элемент, по отношению к кото­рому необходимо жестокое подавление.

Перед интересами расовой чистоты должны смол­кать все возражения рассудка. В своей основе — писал Лукач — расовая теория не просто шарлатанская лжена­ука, а мистерия, миф, тайна, при которой разум и рассу­док запрещаются и преследуются. Широкие массы нем­цев были превращены в сознательных или бессознатель­ных, активных или пассивных — но соучастников фашистских злодеяний. Этот процесс сопровождался беспримерной моральной деградацией: согласно расовой теории целые народы, а не только отдельные люди, ока­зывались вне закона и по отношению к ним дозволялось все. Поэтому нацизм опасен не только для покоренных, но и для собственного народа. «Все, что накопила евро­пейская реакция со времен Французской революции, все отчаянные, запутанные мысли заблудшихся людей пре­вратились у фашистов в самую низменную демагогию строго организованного варварства. Самая совершенная техника, высшие достижения материальной культуры — от американской рекламы до танков и самолетов, — все бьшо мобилизовано и пущено в ход фашизмом для раз­рушения культуры»¹⁵⁸.

Идеология фашизма, согласно Лукачу, была порож­дена всей духовно-нравственной атмосферой тех лет, когда массы готовы были заплатить любую цену за веру в возможность спасения, ухватиться за любую соломинку, лишь бы не утонуть. Поскольку эти настроения витали в воздухе, то, считает Лукач, не было бы Гитлера, появил­ся бы другой подобный «гений», создавший при помо­щи демагогии аналогичный синтез идей. Он обращает особое внимание на то, что фашизм не мог завоевать мас­сы в рациональных формах, он должен был противопос­тавлять разуму мятежные инстинкты, иррациональное проявление настроений и поведения масс. Фашизм на­делил иррациональность социальными функциями, вы­ражавшимися, прежде всего, в том, чтобы не только про­буждать, но и активизировать худшие инстинкты масс.

Массы оказались перед альтернативой: или «разум­но», «здраво» примириться с социальными бедствиями и национальным унижением, или же с иррациональной верой в чудо вступить в борьбу, пренебрегая доводами рассудка. Лукач оценивает эту дилемму как ошибочную, но в ней выразилось нетерпение масс, их потребность в моментальном радикальном изменении жизни (что не могло иметь рационального обоснования). «Фашистская пропаганда с грубой, базарной демагогией обещала каж­дому классу, каждой нации именно то, чего они желают, при этом делаются циничные оговорки, сводящие на нет все обещания. Массы, приведенные в отчаяние тяжелым кризисом 1929 г., считавшие свое положение безысход­ным, бесперспективным, не уловили эти грубые проти­воречия. Национальная и социальная демагогия фашиз­ма привела массы в состояние такого опьянения, гипно­за, при котором они не были в состоянии ни к какой критике и ожидали от национал-социалистической ре­волюции чуда, полного избавления от всех трудностей. Фашистские вожаки с величайшим цинизмом использо-

вали это опьянение масс»

Как и Рассел, Лукач говорит о том, что в основу всей фашистской демагогии бьшо положено мифотворчество. Мифу, вере в чудеса была придана твердая политическая и организационная форма, а содержание мифов стало крайне грубым. Лукач полагал, что иррационализм, вы­ступавший против классического гуманизма под лозун­гом переоценки всех ценностей, способствовал нрав­ственному разложению общества. Массы, конечно, не были знакомы с сутью иррационалистических учений, они не читали ни Шопенгауэра, ни Ницше. Но Гитлер и его идеологи сумели вынести эти тенденции и идеи из университетских аудиторий и библиотек на улицы, а их содержание перевести на такой язык, который соответ­ствовал идеологическим потребностям впавших в отча­яние и уверовавших в спасительное чудо масс, перевес­ти на язык, не только понятный для улицы, но и соот­ветствовавший настроениям широких масс.

Известно, что на совершенно иных позициях по отно­шению к иррационализму стоял Адорно. Он усматривал в фашизме крах идеалов Просвещения и гуманизма, после которого невозможно говорить о разумности мира. Лукач, в отличие от него, исходил из того, что именно отказ от гу­манистических идеалов и привел в конечном счете к фа­шизму. Для обоих мыслителей фашизм есть полное пре­небрежение разумом, общечеловеческими ценностями. В написанной в 1941—1944 годах «Диалектике Просвеще­ния» Адорно и Хоркхаймер назьшают мировые войны, фа­шизм, концлагеря свидетельством массовой параной. Со­знание приобрело черты массового безумия, происходит «помрачение разума». Вышедшая в 1947 г. книга Хоркхай-мера так и называется «Помрачение разума», писавшаяся в те же годы книга Лукача — «Разрушение разума» (в венгер­ском издании — «Низвержение разума). В этой связи сто­ит напомнить, что в 1938—1940 годах известный австрийс­кий писатель Г.Брох пишет так и оставшуюся незакончен­ной книгу «Теория массового безумия».

О роли мифотворчества в политической жизни пишет в эти годы и Э.Кассирер. В своей работе «Миф государства», вышедшей посмертно в 1946 г., он говорит о тех новых тео­ретических проблемах, которые возникли в связи с тяже­лым кризисом в политической и социальной жизни. Такой важнейшей проблемой он считает появление в современ­ном мире власти мифического мышления, и в этой связи уделяет большое внимание технике политических мифов, которой посвящает специальную работу.

Он пишет о том, что когда стало ясно, что первая мировая война не дала решения никаких проблем, даже в странах — победительницах, то почва для произраста­ния политических мифов стала весьма благоприятной, особенно в Германии с ее безработицей и инфляцией. Возникли условия для манипулирования идеями. Кас-сирер подчеркивает, что когда налицо опасность и неиз­вестность, приходит в действие обширная и развития сфера магического. В мирное, спокойное время, в пери­оды стабильности и безопасности рациональная органи­зация легко поддерживается и функционирует. Она ка­жется гарантией от любых атак. «Потребность в вожде появляется только тогда, когда коллективное желание достигает максимальной силы. И когда, все надежды удовлетворения его обычным путем оказываются тщет­ными... Сила коллективного желания овеществляется в вожде. Все социальные установления: закон, справедли­вость, конституция — объявляются не имеющими ника­кой цены. Остается лишь мистическая сила и власть вож­дя, и воля его становится высшим законом»¹⁶⁰.

Фашистские идеологи для манипуляции обществен­ным сознанием, — пишет он, — не только извращали этические ценности, и искажали немецкую речь, вводя различного рода магические слова. Однако, чтобы до­биться максимального эффекта магические слова долж­ны были подкрепляться новыми ритуалами. «И над этим фашистские лидеры работали методично и успешно...

Эффект новых ритуалов очевиден Никто не может усы­пить нашу активность, способность к самостоятельным суждениям и критической оценке, лишить нас ощущения собственной индивидуальности и персональной ответ­ственности легче, чем постоянное, монотонное исполне­ние одних и тех же ритуальных действий». Опыт после­дних 20 лет, опыт фашизма показывает, что люди интел­лигентные, честные, прямые внезапно сами отказались от важнейшей человеческой привилегии — свободы и неза­висимости мышления. «Они действуют как марионетки в кукольном представлении. И даже не подозревают, что за веревочки дергают и управляют всей их личной и обще­ственной жизнью политические лидеры»¹⁶¹. Кассирер пишет, что современные политические мифы можно сравнить с удавом, который парализует животное, преж­де, чем проглотить его. Люди сдаются без серьезного со­противления, они подавлены и подчинены раньше, чем успевают осознать, что происходит.

«Наши политические теории и действия наполнены магическим содержанием. И когда небольшие группы людей пытаются осуществить свои желания и фантасти­ческие идеи относительно целых наций, всей политичес­кой вселенной, они могут иметь временный успех, могут даже достичь триумфа. Но, достижения эти эфемерны, потому что в социальном мире, так же как и в физичес­ком, есть своя логика, свои законы, которые не могут нарушаться безнаказанно. Даже в этой сфере мы долж­ны следовать совету Бэкона -подчиняться законам соци­ального мира, чтобы научиться управлять ими»¹⁶². И да­лее он задается вполне уместным вопросом: что же мо­жет сделать философия, чтобы помочь в борьбе с политическими мифами? Он прекрасно осознает, что она не в силах разрушить политические мифы, что мифы в некотором роде непобедимы: их не опровергнешь разум­ными аргументами и не побьешь силлогизмами. «Фило­софия может сослужить другую службу: она помогает

понять врага, чтобы затем разбить его. Понять не только его дефекты и слабые места, но и в чем его сила, которую мы склонны преуменьшать. Когда впервые сталкиваешь­ся с политическим мифом, он кажется столь абсурдным и неуместным, столь фантастическим и отвратительным, что трудно заставить его себя принимать всерьез. Но те­перь стало ясно, какая это огромная ошибка, и не стоит ее допускать в другой раз. Необходимо тщательно изучат истоки, структуру и технику политических мифов, что­бы видеть лицо врага, которого мы надеемся одолеть»¹⁶³. В совершенно ином плане, с точки зрения биоэнерге­тики, написана работа В.Райха «Психология масс и фа­шизм» (1933). В этой работе Райх также исходит из того, что фашизм надо рассматривать как проблему масс. Ибо как политическое движение — это организованное выражение характерологических структур среднего человека. «Это ос­новное эмоциональное отношение подавленного в чело­веке в нашей авторитарной, машинной цивилизации и ее механистически-мистическим пониманием жизни»¹⁶⁴.

Фашизм, по Райху, — это выражение иррациональ­ной структуры массового человека, это движение народ­ных масс. И это вполне согласуется с его весьма спорной отправной установкой, что каждый общественный строй создает в массах психологическую структуру, которая необходима для достижения своих целей. Он обращает внимание на то, что экономическая ситуация не преоб­разуется непосредственно в политическое сознание. И надо ответить на вопрос: как могло случиться, что пси­хологическая структура масс впитала в себя империали­стическую идеологию, более того, превратила ее в реаль­ные действия, почему массы не осознали сути фашизма? Сказать, что речь идет о военном психозе или об одура­чивании масс, считает он, — ничего не сказать. Пробле­ма состоит в том, чтобы понять, почему массы поддались обману, запугиванию, психозу. По Райху, необходимо освободить психическую энергию обычных людей, «ко-

торые увлекаются футболом и дешевыми мюзиклами», от оков и направить их на достижение разумных целей освободительного движения, тогда они не позволят себя закабалить.

За всю историю человечества — показывает Райх — народным массам ни разу не удавалось сохранить и раз­вить свободу и мир, завоеванные ими в кровопролитной борьбе. Он считает, что в самих народных массах суще­ствует сила торможения, которая имеет не просто консер­вативный, а просто разрушительный характер. И выража­ется это в общем чувстве страха перед ответственностью и свободой у масс. «Этот страх глубоко коренится в биоло­гической структуре современного человека, эта структура не врожденная, она сформировалась в процессе истори­ческого развития и поэтому, в принципе, поддается изме­нению... Стремление к свободе — это и есть проявление подавленной биологической структуры человека»¹⁶⁵. Речь у него идет о том, что человек, стремясь обособиться от животного мира, отрекался от ощущения своих органов, от природы. И вот это подавление любого естественного проявления приводит к тому, что восприятие природы у людей становится мистическим и сверхъестественным, проявляясь в религиозном экстазе, в садистской жажде крови или «космическом кипении крови».

Народные массы в результате тысячелетнего подав­ления их жизни стали равнодушными, неразборчивыми, биопатичными и покорными. Массы оказываются не в состоянии распорядиться своей свободой. Апатия, пас­сивность и, как говорит Райх, отчасти активность при­водят к катастрофам, от которых больше всего страдают сами народные массы. Сочувствие к народным массам как к жертве означает, что отношение к ним такое же, как к маленьким детям. Поэтому необходимо, чтобы мас­сы научились немедленно распознавать любые формы подавления и устранять их быстро, бесповоротно. «Мы считаем народные массы ответственными за каждый

социальный процесс. Одной национализации или социа­лизации недостаточно, чтобы внести хотя бы микроско­пическое изменение в рабское состояние человече­ства...»¹⁶⁶. Маркс, Энгельс, Ленин исходили из того, счи­тает Райх, что экономический процесс позволит изменить природу масс. Но они не приняли в должной мере во вни­мание силы, тормозящие развитие общества, прежде все­го проблему иррационализации масс. В основе провала подлинной социальной революции лежит несостоятель­ность масс, которые, как оказалось, не смогли распоря­диться своей свободой.

Райх в равной мере критикует и фашизм, и больше­визм. Он считает, что фашизм возник на основе консер­ватизма социал-демократии. Под этим он имеет в виду следующее: социалистическое настроение миллионов людей заключено в их страстном стремлении освободить­ся от всякого угнетения. Но это стремление сочетается с боязнью ответственности. Социал-демократия не пони­мала этой противоречивой сущности настроений масс. Фашизм же, считает он, присвоил себе нереализованные функции социализма и в то же время присвоил себе и функции капитализма. Разница заключалась в том, что «миссия установления социализма возлагалась на все­сильного фюрера, который был ниспослан Богом. Идея «спасения нации» всесильным фюрером вполне гармо­нировала со страстным стремлением масс к спасению, теперь ответственность возлагалась на сильную личность. В фашизме фюрерская идеология опирается на традици­онную мистическую концепцию неизменности челове­ческой природы, на беспомощность народных масс, на их стремлении к подчинению авторитету и на неспособ­ности к свободе»¹⁶⁷. Райх описывает, как на митингах фашистские ораторы, и прежде всего Гитлер, мастерски манипулировали эмоциями масс и не пользовались ни­какими доводами. В «Майн Кампф» Гитлер подчеркивал, что надо обходиться без доказательств, постоянно

удерживая внимание масс на «великой конечной цели», что мысли и поступки народных масс определяются эмо­циями и чувствами в значительно большей мере, чем до­водами здравого смысла. Райх подчеркивает, что фюрер может творить историю только тогда, когда структура его личности будет соответствовать личностным структурам широких масс. Своими достижениями с социологической точки зрения — пишет он — Гитлер обязан не своей лич­ности, а тому значению, которое придавали ему массы.

Для масс, поддавшихся национал-социалистической пропаганде, вера в «расу господ» стала основным источ­ником связи с фюрером и основанием добровольного признания своей рабской покорности, несмотря на вас­сальную зависимость от фюрера. Каждый национал-со­циалист, пишет Райх, ощущал себя маленьким Гитлером, которому импонировало обоснование расизма, данное Розенбергом в его работе «Миф XX века».

Речь шла о «борьбе крови», об «интуитивном мисти­цизме экзистенциональных явлений», «нордическое» трактовалось как светлое, величественное, чистое, а «ближневосточное» как темное, демоническое. Все эти мудреные слова призваны были завуалировать подлинный смысл расовой теории. Шла сознательная манипуляция массовым сознанием, чувствами масс, с этой целью рево­люционные мелодии распевались под реакционные сти­хи, выдвигались иррациональные лозунги и т.д.

Рассуждения Райха касались и советского общества. Он считал, что развитие бюрократического аппарата со­ветского общества было достаточно сильным, чтобы со­здать в массах иллюзию свободы. Более того, он исходил из того, что русская революция наткнулась на непредви­денное препятствие — психологическую структуру масс, которая за тысячелетия приобрела биопатический харак­тер. Проблема же заключается в том, чтобы массы отка­зались от «иллюзорной удовлетворенности, которая все­гда приводит к той или иной форме фашизма. Они дол-

жны добиться реального удовлетворения повседневных чувств и нести ответственность за это удовлетворение, иллюзорная удовлетворенность, воспитываемая на поли­тической иррациональности, имеет заразный характер»¹⁶⁸. Когда массы начинают шумно требовать установления огромных изображений своих вождей, это означает, что они утрачивают чувство ответственности. Дурачить народ иллюзиями равносильно преступлению. К такого рода преступлениям он относит стремление превратить в объекты иррационально-политических спекуляций такие серьезные и глубокие чувства, как любовь народа к своей стране, привязанность к земле и обществу.

Наиболее четкое проявление раболепного характе­ра психологии масс, по Райху, можно наблюдать и в Гер­мании, и в России. Объясняет он это тем, что немецкий и русский государственный аппарат возник на основе деспотизма. И тут и там иррациональная логика револю­ции привела к установлению нового деспотизма. Когда подлинное движение за свободу, демократию терпит не­удачу, то оно находит прибежище в иллюзорном един­стве семьи, народа, нации и государства. Русская рево­люция, по трактовке Райха, потерпела неудачу и закон­чилась установлением диктатуры из-за биопатической структуры народных масс, которые оказались неготовы­ми взять на себя всю полноту ответственности. Под вли­янием политиканов массы склонны возлагать ответ­ственность, в том числе и за войну, на власть предержа­щих. Но ответственность за все это, считает Райх, лежит на народных массах, которые располагают всеми необ­ходимыми средствами для предотвращения войны.

В другой своей книге, написанной в 1940 г., Райх продолжает развивать эти идеи, особо подчеркивая, что в фашизме неприкрыто проявилось массовое душевное заболевание, душевная чума, порожденная иррациональ­ными свойствами человеческого характера. Он ведет речь, прежде всего, о трагическом противоречии, свой-

ственном, по его мнению, массам, а именно противоре­чии между стремлением к свободе и страхом перед нею. Гитлер воплощал именно это трагическое противоречие, свойственное массам. Ликуя, массы привели Гитлера к власти. Они с воодушевлением обменяли возможность личной свободы на иллюзорную, которая снимала с них всякую личную ответственность. Массы были разочаро­ваны нерешительностью старых демократических инсти­тутов, и они кинулись к Гитлеру, так как он наполнил старые представления сильными, хотя и иррациональ­ными эмоциями. Наибольшей популярностью пользова­лись разговоры о «кипении германской крови», о ее «чис­тоте». «Благодаря подчеркиванию фашизмом эмоцио­нальной идентичности «семьи», «нации», «государства» структура семеиньж привязанностей человека смогла най­ти прямое продолжение в государственной структуре фа­шизма... Идентифицируясь с «сильной, неповторимой германской нацией», гражданин, чувствовавший себя не­полноценным и действительно несчастный, мог что-то значить, пусть даже иллюзорно»¹⁶⁹. Новое в фашизме, счи­тает Райх, заключалось в том, что массы практически одоб­ряли собственное угнетение и осуществляли его. Невро­тические и голодные массы становятся добычей полити­ческих хищников. Победа диктатуры согласно его представлениям основывается на массовом душевном заболевании европейцев, которые оказались не в состо­янии ни экономически, ни психологически, ни в соци­альном отношении решить задачи, поставленные демок­ратией. Предпосылкой создания подлинно народной власти является душевная независимость масс, способ­ность взять на себя ответственность и самим рациональ­но определять характер своей жизни.

И хотя концепция Райха явно преувеличивает соци­альную значимость первичных биологических, прежде всего сексуальных, потребностей и их подавление, хотя он говорит о необходимости изменения человеческого

характера, не позволяющее психопатам действовать в ка­честве диктатора, о биологической революции, что само по себе крайне спорно, но сам анализ придавленности человека и влияния этого фактора на поведение масс вряд ли может вызьшать принципиальные возражения. Теоре­тические позиции Рассела, Лукача, Кассирера, Райха были весьма различными, но их критика не только фашизма, но и роли и поведения масс в практике фашизма, в самой возможности его прихода к власти весьма близка, все они связаны с признанием важнейшего значения иррацио­нальных моментов в действиях масс.

Что касается большевизма и сталинизма, то тут не­обходимо принимать во внимание, что очень многими теоретиками, особенно левонастроенными интеллекту­алами 30—40-х годов, он воспринимался как антипод фашизма, как единственная сила, могущая противосто­ять завоеванию мира коричневой чумой. Поэтому кри­тика сталинизма, большевизма не была столь распрост­ранена, хотя, несомненно, имела место уже и в те годы. Она раздавалась прежде всего со стороны русских теоре­тиков, находившихся в эмиграции. Мы уже приводили рассуждения веховцев, связанных с их размышлениями о русской революции 1905 г. Здесь мы приведем рассуж­дения ряда русских теоретиков, находившихся в эмиг­рации, о большевизме и его взаимосвязи с народными массами уже после Октябрьской революции.

Прежде всего обращает на себя внимание, что кри­тика большевизма неразрывно связана с определенным пониманием поведения масс. Особая сознательность пролетарских масс трактуется как легенда, подчеркива­ется, что «передовой отряд» трудящихся был связан тра­дициями деревенской круговой поруки»¹⁷⁰. Так Е.Тру­бецкой писал, что перспективы земного рая, которым большевики соблазняли народные массы, на деле был обольстительным миражом, манящим издалека. «Мни­мый рай превращается в ад, ибо прежде всего — это цар­ство всеобщей взаимной ненависти... Идеал всеобщей

сытости рождает голод. Это не случайность, а необходи­мая принадлежность всякого большевистского обще­ственного строения»¹⁷¹. П.Струве в своих «Размышлени­ях о русской революции» (1919) писал о том, что быто­вой основой большевизма является стремление работать как можно меньше, а получать как можно больше. По­добное стремление существовало всегда, оно вытекало из рабской жизни и психологии, но раньше оно приводило к пагубным последствиям для индивида. Большевизм же подкрепил это стремление диктатурой пролетариата, и в этом смысле большевизм несовместим с культурными традициями Запада. По Струве, народность большевиз­ма — несомненный факт, связанный с проявлением на­родной психологии. Он усматривает в нем стихийное ув­лечение, угар масс, влекомых своими элементарными ин­стинктами. Для нанесения сокрушительного удара по старому строю они должны были быть наэлектризованы демагогией. Но после разрушения старого идет насиль­ственное построение нового, без участия воли масс, уче­та их настроения.

Об этом же можно прочитать у Г.Федотова, исходив­шего из того, что народ с легкостью принял удушающее рабство, считая его на первых порах свободой, ибо раб­ство было для него исторически привычно. В русской революции победил не Ленин и Бакунин, боровшиеся друг с другом, а Иван Грозный, осовремененный в лице Сталина. Он пишет о том, что в 1917 г. народ в массе сво­ей срывается с исторической почвы, он в это время не только «максимально беспочвенен, но и максимально безыдеен. Отсюда разинский разгул его стихии». Уже в 1930 г. Федотов считает рабочий класс России наиболее несчастным. Ведь он, может быть, один боролся за со­циализм по-настоящему, страдал, голодал, жертвовал ради него в надежде установления земного Рая. Но он по-прежнему прикован как каторжник к тачке, к постыло­му труду. В 1937 г. он пишет о том, что вся русская рево­люция вплоть до последних трансформаций Сталина

несет на себе печать имморализма. «Это нечаевский ко­рень, который принес свой достойный плод в русском варианте фашизма»¹⁷². Россия согласно его трактовке тех лет есть самая последовательная страна фашизма и со­циальное содержание московского фашизма ничем не отличается от германского.

Весьма образно описывает состояние масс послере­волюционной России С.Португейс в работе «Пять лет большевизма». «...Это были массы безумно истощен­ные — материально, физически и нравственно истощен­ные эпохой военно-промышленной гонки. В рыхлую, нестойкую среду ворвалась бешенная индустриальная горячка с ее военно-террористической хваткой... а глав­ное с вовлечением в индустриальное пекло огромных толп мещанства, деревенщины, толкаемой разорением и боязнью мобилизации прямо в пасть индустриального Молоха, который потряс этих людей до самых основ их душевного и умственного строя... Взбаламученное море социальных отбросов, классовая окрошка и мешанина, больное в сущности поколение, страдающее припадка­ми психических эпидемий... В этом сказался гений боль­шевизма, что он сумел подчинить себе это военно-соци­альное месиво, сделав его больную, исковерканную душу, его жадную нищету и нищенскую жадность исходным пунктом «социалистической революции»¹⁷³.

Говоря о форме власти, установившейся при боль­шевизме, все эти авторы показывают, что произошло не уничтожение классов, а возникновение крайнего анта­гонизма между аппаратом и массами, между властвую­щими и подвластными. В 1952 г. Вышеславцев в работе «Философская нищета марксизма» пишет: «Та форма властвования, которую изобрел коммунизм, а за ним и нацизм, форма вождизма и тоталитаризма есть огромный шаг назад. Ее существование есть позор для современ­ного человечества и ее уничтожение есть категорический императив»¹⁷⁴. Он, как и Ортега, говорит, что «вождизм»

и обезличенные народные массы есть архаическая фор­ма власти, огромный регресс, реакция в своем закрепо­щении труда, в своем терроре и инквизиции.

Очень часто это сопоставление фашизма и больше­визма вызывает резкие возражения. При этом упомина­ются достижения Советского Союза в 30—40-е годы, го­ворится о модернизации страны, об изменениях в куль­туре и быте советских людей, о достижениях в науке и технике, об энтузиазме масс. Все это действительно име­ло место. Но при этом встает, как минимум, два вопроса: во-первых, какую цену заплатили массы за эти измене­ния, во-вторых, надо иметь в виду, что и фашистская Гер­мания также провела модернизацию, достигла еще боль­ших успехов в своем развитии, в подъеме благосостояния масс, которые также были проникнуты энтузиазмом. Пра­вильнее бьшо бы говорить о чисто поверхностном проти­востоянии идеологий. Если фашизм предлагал бесчело­вечную идеологию варварства, национализма, расизма, то большевизм говорил о гуманизме, интернационализме, братстве и взаимопомощи. И в этом была притягательная сила идей, провозглашаемых Советским режимом. А то, что эти идеи на практике не только не подтверждались, а часто становились своей противоположностью, что сама эта практика оказалась весьма схожей с фашистской, выявилось далеко не сразу и не всем. Победа же над фа­шистской чумой, грозившей всему миру своим распрос­транением, вызвала огромное уважение к Советскому Союзу и его народу и тем самым отодвинули на некото­рое время вопрос о характере этого режима на задний план. Победа в войне сопровождалась усилением сталин­ского режима, большевизацией Восточной Европы. По­надобилась практика послевоенных лет, страдания и тер­пение советского народа, смерть Сталина, хрущевские разоблачения, чтобы вопрос о сущности тоталитаризма стал предметом внимательного исследования, а эконо­мический крах режима привел к его падению.

ГЛАВА ПЯТАЯ

МАССОВОЕ ОБЩЕСТВО. ТРАКТОВКА МАСС

В СОЦИАЛЬНОЙ ФИЛОСОФИИ

ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫXX ВЕКА

Массофикация социальных процессов Истолкование «массового общества» имело место и до второй половины XX века.… массовое потребление. Массовое потребление является и источником, и продуктом массовых форм их удовлет­ворения, ибо…

Введение

¹ См Предисловие к книге Москович И С «Век толп» М , 1998

² См Чеканцева 3 А Порядок и беспорядок Новосибирск, 1996

Глава первая

4 Макиавелли Н Государь СПб , 1997 С 175 5 Там же С 83. 6 Там же С 123.

Глававторая

30 Ницше Ф ПСС М , 1912. Т 1. С 126. 31 Ницше Ф Несвоевременные размышления // Ницше Ф ПСС М , 1909. С 164.

Глава третья

55 Михайловский НК Собр соч 1881—1883 СПб Т X С 865 56 Избр социально-полит произведения декабристов М, 1951 С 11 57 Бердяев Н А Истоки русского коммунизма М , 1990 С 70

Глава пятая

176 Там же С 269. 177 Там же С 270. 178 Там же С 271.

Вместо заключения

²²⁹ Московит С Век толп С 449-450

²³⁰ Тоффлер Э Футуршок М , 1973 С 281

²³¹ Тоффлер Э Третья волна М , 1999 С 525

Оглавление

ВВЕДЕНИЕ 3

ГЛАВА ПЕРВАЯ

НЕВЕЖЕСТВО ТОЛПЫ И ЕЕ ПРОСВЕЩЕНИЕ 6

Трактовка масс в античности и Возрождении 6

Просветительство и его вера в разум масс 13

Идеи просвещения народных масс

в немецкой классической философии

и в марксизме 22

ГЛАВА ВТОРАЯ ТОЛПА И ЕЕ ИРРАЦИОНАЛЬНОСТЬ 33

Оценка толпы Шопенгауэром и Ницше 35

Исследование толпы как единого

образования (Лебон) 39

Толпа и публика (Тард) 52

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ТРАКТОВКА НАРОДА В РУССКОЙ

ОБЩЕСТВЕННО-ПОЛИТИЧЕСКОЙ МЫСЛИ

XIX - НАЧАЛА XX ВЕКА 60

Трактовка народа славянофилами и западниками 63

Народничество 73

Первые попытки осмысления революции 1905 года 89

Народные массы и Октябрьская революция 96

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

СОЦИАЛЬНЫЕ КАТАКЛИЗМЫ И ТРАКТОВКА МАСС В

ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЕ XX ВЕКА 106

Становление «массового общества» в трактовке социально-философской мысли начала века 106

«Восстание масс» Ортега-и-Гассета 125

Анализ фашизма и социализма в 30—40-е годы 135

ГЛАВА ПЯТАЯ

МАССОВОЕ ОБЩЕСТВО ТРАКТОВКА МАСС

В СОЦИАЛЬНОЙ ФИЛОСОФИИ

ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ XX ВЕКА 154

Массофикация социальных процессов 154

Тоталитаризм и массы (X Арендт) 162

Вожди и методы их воздействия на массы 170

Трактовка свободы и ее восприятия массами

(Э Фромм) 182

Проблемы масс и вождей в работах

Э Канетти и С Московичи 196

Вместо заключения 207

Библиография 213

Примечания 215

Научное издание

Хевеши Мария Акошевна

Толпа, массы, политика: историко-философский очерк

Утверждено к печати Ученым советом Института философии РАН

Художник В. К. Кузнецов Технический редактор Ю.А.Аношина Корректор Т.М.Романова

Лицензия ЛР № 020831 от 12 10 98 г

Подписано в печать с оригинал-макета 16 01 2001 Формат 70x100 1/32 Печать офсетная Гарнитура Тайме Уел печ л 6,96 Уч -изд л 9,68 Тираж 500 экз Заказ № 060

Оригинал-макет изготовлен в Институте философии РАН Компьютерный набор Т.В.Прохорова Компьютерная верстка Ю.А.Аношина

Отпечатано в ЦОП Института философии РАН 119842, Москва, Волхонка, 14