НАРУШЕННОЕ ОБЯЗАТЕЛЬСТВО

В конце 1942‑го — начале 1943 года британские руководители интересовались не столько долгосрочным планированием послевоенного устройства, сколько проблемами урегулирования и мероприятиями, которые станут в повестку дня в ближайший период времени, следующий сразу за окончанием войны. Лидерство в изучении проблем этого периода взял на себя Энтони Иден. В феврале 1943 года Черчилль предложил Рузвельту встречу с министром иностранных дел для обмена мнениями по этой теме. «Буду рад его приезду — чем скорее, тем лучше», — последовал ответ. В это время Халл отдыхал во Флориде. Когда Веллес сообщил ему, что они с президентом возьмут на себя труд переговоров с Иденом и поэтому Халлу не следует прерывать отдых, государственный секретарь немедленно сел на ближайший поезд, отправлявшийся в Вашингтон.

Вряд ли Халлу стоило беспокоиться. Рузвельт проявлял осторожность в подходе к проблемам периода, следовавшего непосредственно за войной, даже больше, чем в отношении долгосрочного планирования. Пример Версаля для него постоянный укор — фактор, определяющий образ его мышления столь же глубоко, сколь события в Пассендале и на Сомме влияли на стиль военного планирования Черчилля. Рузвельт все еще предпочитал не торопиться с разработкой планов послевоенного политического устройства, но в текущих военных решениях нарастала необходимость учитывать острую политическую проблематику и неизбежные последствия в будущем. Поэтому Рузвельт ждал беседы с Иденом, но в спокойной обстановке и без широкой огласки.

Продолжительное время Рузвельт и Иден встречались для беседы, иногда в присутствии Халла и Галифакса, иногда в более широком кругу. Однако военные на беседы не приглашались. Пока Рузвельт обсуждал военные и политические планы порознь друг от друга. В поле зрения собеседников находился весь мир, но начало и окончание разговора всегда сводились к России. Чего пожелает после войны Сталин? По убеждению Идена, советский лидер собирался поглотить Прибалтийские государства. Это, считал Рузвельт, возмутит американское общественное мнение. Поскольку во время капитуляции Германии русские уже будут на территории государств Балтии, выдворить их оттуда не представится возможности. Президента интересовало, согласится ли Сталин на проведение там плебисцита, пусть даже сфальсифицированного. Иден сомневался в этом. В таком случае, предположил Рузвельт, может быть, уступки в этом вопросе следует использовать в политическом торге с русскими по другим вопросам.

Собеседники согласились также в том, что Россия будет настаивать на сохранении своих предвоенных границ с Финляндией и эта позиция обоснованна. Они опасались, правда, что Сталин потребует сверх того полуостров Ханко. Очевидно, однако, что после войны Финляндия превратится в проблему, а Польша — в еще более серьезную. Президент и британский министр пришли к единому мнению, что Польша должна владеть Восточной Пруссией. Рузвельт добавил, что пруссаков следует выслать с этой территории, точно так же, как после Первой мировой войны перемещены из Турции греки. Он допускал, что такой метод решения проблемы является жестким, но это единственный способ обеспечить мир. Кроме того, пруссакам нельзя доверять.

Собеседники обратились к другим регионам. Сербия . Рузвельт давно считал, что сербы и хорваты не имеют между собой ничего общего и поэтому должны быть разделены. Австрия и Венгрия . Эти две страны должны существовать как самостоятельные государства. Турция и Греция . Не представляют проблемы в географическом отношении. Бельгия . Президент высказал скептически внимавшему Идену предложение об объединении районов Бельгии с валлонским населением Люксембурга, Эльзас‑Лотарингии и части Северной Франции в новое государство — Валлония. Германия . Рузвельт хотел избежать ошибок, допущенных в Версале по отношению к поверженному противнику. Он предпочитал поощрять разногласия и амбиции, которые возникнут в послевоенной Германии и приведут к оживлению сепаратизма со стороны основных земель страны. В любом случае Германия должна быть разделена на несколько государств с целью ее ослабления. Рузвельт разделял мнение Гопкинса о желательности присутствия в Германии достаточного количества англо‑американских войск, когда Гитлера не будет, чтобы предотвратить анархию или победу коммунизма, и что неплохо договориться с русскими о рубеже, на котором остановятся армии союзников, наступающие с двух сторон, особенно на тот случай, если Германия рухнет раньше, чем англо‑американские войска продвинутся далеко на территории Франции. Халл одобрял такой подход; выражал надежду, что Гитлер и его банда не будут привлекаться к «тягомотному гласному суду», но расстреляны на месте.

Основной долгосрочной проблемой было, конечно, создание послевоенной глобальной организации. Рузвельт и Веллес все еще настаивали на том, чтобы Соединенные Штаты не присоединялись к какому‑либо независимому органу, такому, как Европейский совет, но все Объединенные Нации вошли в глобальный орган, способный давать политические рекомендации, в то время как представители «Большой четверки», шести или восьми региональных группировок образовали консультативный совет. Реальную власть, особенно полицейские функции, должны осуществлять страны «Большой четверки». Иден сомневался, что Китай с исторически присущей ему нестабильностью станет членом «Большой четверки». Он считал, что Китай после войны может подвергнуться революционным потрясениям. Заходил разговор и о послевоенной Азии, но он велся в целом непоследовательно. Гопкинс полагал, что англичане намерены «довольно жестко» отстаивать свои бывшие владения на Дальнем Востоке.

Рузвельт сообщил Черчиллю и другим, что они с Иденом согласны на 95 процентов по всему кругу вопросов «от Рутении до приготовления арахиса!». За поглощением устриц в Карлтоне Иден поделился с Гопкинсом своим удивлением по поводу отличного знания Рузвельтом географии. Он наслаждался живостью ума Рузвельта, но кое‑что его насторожило. Было что‑то отпугивающее в той легкомысленной беспечности, с которой президент относился к судьбам целых государств. Он напоминал фокусника, искусно жонглировавшего шарами динамита, о взрывной природе которого не знал.

Однако никакие фокусы не могли рассеять мрачные тучи, висевшие над участниками бесед. Каковы послевоенные планы Сталина? Намерен ли он доминировать в Восточной и Центральной Европе, оградить себя поясом из стран‑сателлитов, провоцировать революции или овладеть всем континентом? Готов ли сотрудничать с Западом в интересах мира, в духе идеи Объединенных Наций? Рузвельт не преуменьшал сложности этих вопросов. Подобно искусному торговцу лошадьми, готов был в ответ на требования Москвы вести торг, возражать и идти на компромисс.

То, что президенту, кажется, не удалось постигнуть во всех деталях, заключалось, однако, в наличии связи между советским выбором и текущей политикой Запада. Он обсуждал с Иденом советские планы несколько абстрактно, как если бы Москва уже выбрала определенный курс. Собеседники считались с возможностью, что Кремль выберет между двумя политическими курсами — умеренным и агрессивным. Так, Сталин в кульминационный момент своего разочарования Западом в связи с проблемой второго фронта распустил Коминтерн в качестве жеста доброй воли к союзникам. Но Рузвельт не представлял себе в полной мере влияние непосредственного военного планирования на решение долгосрочных стратегических вопросов.

Жгучей проблемой оставался десант через пролив. Срок операции на встрече в Касабланке намечался столь невнятно, что Рузвельт и Черчилль договорились в конце апреля о новой встрече, чтобы обсудить время высадки и другие неотложные вопросы. На этом этапе, правда, Рузвельта больше интересовала встреча со Сталиным, чем с Черчиллем. Сознавая, что отношения с Москвой значительно ухудшились после отсрочки десанта через пролив и северных конвоев, Рузвельт полагал, что беседа со Сталиным с глазу на глаз помогла бы ему вынести непосредственную оценку этому человеку, установить с ним личные отношения, преодолеть недоверие Кремля к планам и мотивам Вашингтона. Президент считал, что успокоит Дядю Джо в отношении как десанта через пролив, так и других военных проблем, — в конце концов, оба они прагматики. И конечно же он лучше Черчилля ладил со Сталиным. К сообщениям прессы из Лондона о том, что Черчилль способен стать хорошим посредником в отношениях между Россией и США, относился с сарказмом. Если здесь и нужен брокер, им следует стать Рузвельту.

Но как выманить уклончивого Сталина на рандеву? Он ухватился за идею миссии в Москву престижного курьера — бывшего посла в СССР Джозефа Дэвиса, давнего фаворита Кремля. Передача через Дэвиса приглашения Сталину показала бы большое значение, которое придает встрече президент. Послание Сталину тщательно сформулировано. Президент сообщил ему, что хотел бы избежать конференции в широком формате и бюрократической процедуры дипломатических переговоров. Поэтому «самое простое и наиболее практичное решение» — короткая неофициальная встреча предстоящим летом. Где? В Африке слишком жарко; Хартум — британская территория. Исландия? Если быть «предельно откровенным», там «трудно не пригласить премьер‑министра Черчилля». Рузвельт предложил выбрать для встречи либо американский, либо советский берег Берингова пролива. Добавил, что возьмет с собой Гопкинса и стенографиста и не ожидает от этой встречи официальных соглашений и деклараций, но просто обмена мнениями.

Пока Дэвис летел с приглашением на Восток, в Москву, Черчилль и сопровождавшие его лица пересекали Атлантику на борту «Куин Мэри» в западном направлении. Лайнер, переделанный в транспорт для перевозки войск, вполне мог разместить на борту американскую дивизию из 15 тысяч солдат. Корабль достаточно быстр и маневрен, чтобы уклоняться от атак подводных лодок и наносить по ним удары. В этот рейс он вез несколько тысяч немецких военнопленных, а также определенную массу блох, подобранных во время предыдущего рейса в южные моря. Начальство изолировано от немцев, размещенных на верхней палубе, но отнюдь не от блох, которые делали жизнь британцев в каютах на нижних палубах ничуть не лучше, чем существование обитателей верхней палубы. Однако Черчилль и его военачальники избавлены от этой напасти. Как и прежде, они проводили регулярные совещания, утрясали разногласия и вырабатывали единую позицию на предстоящей конференции в Вашингтоне. Черчилль предупредил своих военачальников, чтобы они не проявляли чрезмерного интереса к выработке какого‑либо плана на конференции, поскольку это просто вызовет поток конкурирующих предложений из‑за «естественных различий между союзниками».

Оповещенные о приближении столь грозного оперативного соединения, американские военачальники и их штабы решили, что на этот раз собеседники не пересилят их числом, солидарностью и штабными разработками, как, полагали они, в Касабланке и на других конференциях. Особенно хотели преодолеть прошлую тактику малых шагов и навязать британской стороне долгосрочную стратегию. На Конститьюшн‑авеню и в Пентагоне велись в связи с этим лихорадочные приготовления. Казалось, к тому времени, когда 12 мая Черчилль, Дилл, Брук, Паунд, Портал и Исмэй начали в президентском кабинете первую встречу с Рузвельтом, представителями Объединенного комитета начальников штабов и Гопкинсом, позиции американской стороны надежно выстроены. Рузвельт после бодрого замечания, что со времени последней, малоутешительной встречи в Белом доме, менее года назад, достигнут колоссальный прогресс, заявил, что, хотя и желательно после битвы за Сицилию вывести Италию из войны, его пугает идея высадки в этой стране больших сил. Президент сказал, что предпочитает накопить силы для десанта через пролив весной 1944 года.

Слово взял Черчилль; с чувством отдал должное Рузвельту за его великодушие, проявленное на минувшей встрече в Белом доме, когда поступила весть о падении Тобрука. Правительство его величества, подчеркивал премьер, поддерживает план операции через пролив в самый ранний срок, которым может быть весна 1944 года, но что делать до этого? Сотни тысяч солдат не станут бездействовать в Средиземноморье. Мощный удар по Италии поможет вывести ее из войны, облегчить положение России посредством отвлечения немецких войск с Восточного фронта на Балканы, где они заменят итальянские войска, побудить к вступлению в войну Турцию, захватить порты и базы, необходимые для наступления на Балканы и Южную Европу.

Вышли наружу старые разногласия вокруг приоритетов, сроков и предпочтений. День за днем начальники штабов сторон встречались, спорили и откладывали очередные встречи. Маршалл при поддержке Рузвельта вел себя воинственно. Высказывал опасения, что в очередной раз Средиземноморье отвлечет силы и средства, ставя под вопрос осуществление планов десантной операции через пролив. Кинг по‑прежнему настаивал на более энергичных усилиях в Тихоокеанском регионе, особенно если англичане намерены продолжать свои операции в Средиземноморье. Как ни парадоксально, каждая из сторон считала, что ее партнеры пренебрегают подготовкой десанта через пролив: англичане — посредством отвлечения сил в Средиземноморье, американцы — делая упор на Тихоокеанский регион. Англичане активно выступали против «неподготовленной» десантной операции через пролив с риском пролить море крови. Американцы решительно противостояли стратегии союзника, направленной на «распыление сил» и «периферийные удары» в Средиземноморье.

Результат оказался ничейным. Англичане согласились помочь организовать в первую очередь «решающее наступление на цитадель „Оси“, намеченное на 1 мая 1944 года. Не возражали также против эскалации бомбардировок с целью уничтожения военной и промышленной инфраструктуры Германии и подавления морального духа немцев. В случае необходимости предусматривалась чрезвычайная десантная операция через пролив. Разработанный прежде план такой операции под кодовым названием „Кувалда“ держался наготове. Обменявшись мнениями, президент и его военачальники решили поддержать планирование дальнейших операций в Средиземноморье с целью вывести Италию из войны. Чтобы предупредить отвлечение сил от готовящейся главной операции, установили предельное количество войск, предназначенных для наступления в Италии. Начиная с осени предполагалось перебросить из Средиземноморья в Англию семь дивизий с целью нарастить силы вторжения на континент через пролив. Тем не менее Эйзенхауэр сохранял под своим командованием в Средиземноморье 27 дивизий.

Наконец дата десанта через пролив установлена, определен порядок приоритетов. Но и при этом американцы испытывали беспокойство. Черчилль тоже мучился сомнениями: как быть со Сталиным? С его точки зрения, конференция дала в целом отрицательный результат — отсрочку десанта до мая 1944 года. Весть из Касабланки об откладывании операции с весны на август или сентябрь 1943 года привела Сталина в ярость. Как он поведет себя на этот раз?

Вот вопрос, который не давал покоя Рузвельту и Черчиллю с окончанием конференции. С мрачным видом они уединились, чтобы подготовить послание соратнику по оружию. Несколько часов писали и переписывали текст послания, отдавали печатать на машинке, затем правили текст до тех пор, пока он становился неразборчивым. Два выдающихся государственных деятеля напоминали в это время оробевших, запинающихся школьников, сознающихся в шалостях. В два часа ночи, к облегчению Рузвельта, Черчилль вызвался «привести в порядок» последний проект послания и вернуться с ним. Черчилль и Маршалл собирались съездить в Алжир посоветоваться с Эйзенхауэром. Рузвельт согласился, чтобы начальник штаба отправился с премьер‑министром и поработал над посланием.

На следующий день, во время полета летающей лодки над Атлантикой, Маршалл ознакомился с несколькими разборчивыми текстами проекта и за два часа составил послание, вызвавшее восхищение Черчилля своей ясностью и основательностью. Они с Рузвельтом одобрили затем послание без всяких правок. Неделю Рузвельт держал послание у себя, после чего подписал только от своего имени. В основном оно представляло собой сжатую характеристику англо‑американской глобальной стратегии. Но в предпоследнем параграфе скрывалось роковое заявление: «Согласно разработанным планам, весной 1944 года на Британских островах должно быть сосредоточено достаточно большое количество живой силы и техники, чтобы осуществить в это время широкомасштабное вторжение на континент...»

К этому времени вернулся в Вашингтон Дэвис с обнадеживающим отчетом о своей встрече со Сталиным. Началось все довольно неуклюже, докладывал Дэвис президенту, который внимательно слушал и требовал уточняющих деталей о поведении Сталина и его комментариях. Сталин твердо заявил, что не примет в качестве компенсации за отсутствие второго фронта ни высадку в Африке, ни воздушные налеты на Германию. Отнесся подозрительно к американцам и англичанам. Когда Дэвис убеждал, что личная встреча Сталина и Рузвельта пойдет на пользу войне и миру, советский лидер резко парировал: «Не уверен!» Как докладывал Дэвис, ему пришлось потратить много времени на то, чтобы преодолеть подозрительность Сталина, близкую к враждебности. Однако курьер вернулся с положительным ответом на приглашение Рузвельта: Сталин выразил готовность встретиться с президентом в Фэрбенксе в июле или августе.

Рузвельт радовался и сомневался одновременно. Сообщил Сталину об отсрочке в реализации планов десанта через пролив только по возвращении Дэвиса. Какова реакция хозяина Кремля? Ответа не пришлось дожидаться долго. «Благодарю за информацию», — сообщил 11 июня Сталин, имея в виду послание, сформулированное Рузвельтом, Черчиллем и Маршаллом. Затем он перечислил пункт за пунктом все англо‑американские обещания открыть второй фронт в 1943 году. Нужно ли говорить о тягостном впечатлении, которое произведет новая отсрочка на народ и армию? Советское правительство не может согласиться с решением, которое принималось без его участия. Сталин не упомянул ни единым словом план встречи в Фэрбенксе.

Теперь Рузвельт имел дело с кризисом в советско‑американских отношениях не только из‑за второго фронта, но также из‑за Польши. Сталин всегда относился холодно к возглавляемому генералом Владиславом Сикорским польскому правительству в изгнании, пребывавшему в Лондоне. Кремль усматривал в нем умеренного буржуазного политика, окруженного реакционерами и милитаристами. Поляки неоднократно обращались к президенту за помощью в связи с проблемой польско‑советской границы 1939 года, установленной после раздела Польши русскими и немцами, а также обращения Советов с польскими националистами. Президент, заинтересованный в единстве Объединенных Наций, но восприимчивый и к позиции крупной польской общины в США, пытался умиротворить лондонское правительство, не затрагивая главной проблемы. Он придерживался одной позиции: пока еще рано обсуждать вопрос о польско‑советской границе.

В начале 1943 года отношения между Кремлем и польским правительством резко ухудшились, а в апреле потерпели полное фиаско при активном содействии немцев. Пропагандисты Геббельса неожиданно объявили, что в Катынском лесу, близ Смоленска, обнаружены трупы тысяч польских офицеров, расстрелянных большевиками три года назад. Русские назвали их разоблачения «вопиющими и грязными фальсификациями», немцы сами совершили чудовищное преступление. На этом этапе лондонские поляки, которые всегда подозревали русских в совершении преступления, попросили Красный Крест провести расследование обстоятельств гибели польских офицеров на месте преступления. Разъяренная этим «сговором» с нацистами, Москва разорвала отношения с правительством Сикорского. Сталин проинформировал об этом Рузвельта.

Президент попросил Сталина определить эту акцию как «приостановку переговоров» с поляками, а не полный разрыв дипломатических отношений. Рузвельт сомневался, что Сикорский сотрудничал в какой‑либо форме с гитлеровцами, но полагал, что лондонские поляки допустили ошибку, связавшись с Красным Крестом. «Между тем, — напомнил он Сталину, — у меня в США проживает несколько миллионов поляков...»

На Сталина это не подействовало. В данный момент он гневался на своих союзников. Обид много, и весьма болезненных. Союзники отменили конвои, высадились в Африке и обрекли Красную армию на тяжелые зимние бои. Не признавали польско‑советскую границу 1939 года; не порывали с Финляндией. Сталин считал, что советское правительство идет на уступку за уступкой, проявляет один за другим жесты доброй воли. Разве он не откликнулся на англо‑американские пожелания распустить Коминтерн, хотя и поклялся у тела Ленина никогда не предавать дело вождя мировой революции?

И наконец, отсутствие второго фронта. Для Сталина это не вопрос одной стратегии — речь идет о жертвах его народа. Сотни тысяч русских погибнут из‑за того, что англичане и американцы высадятся в Европе в 1944 году, а не в 1943‑м или 1942‑м. Миллионы советских граждан страдают и умирают в условиях гитлеровской оккупации. Рузвельт беспокоится о своих поляках, но у Сталина не меньше оснований считаться со своеобразным общественным мнением у себя в стране. Советские семьи, лишившиеся отцов и сыновей, миллионы людей на оккупированных территориях, искалеченные солдаты — что они станут думать о повторяющихся заверениях Сталина: англо‑американские союзники идут на помощь? Маршал — Сталин получил это звание во время памятных мероприятий в связи со Сталинградской битвой, — должно быть, размышлял и о равнодушии англичан и американцев к потребности Советов иметь надежную границу на западе. В течение нескольких столетий немцы, поляки, шведы и прочие нации вторгались на востоке в Россию через незащищенные равнины. С самого начала войны — в наиболее трудные недели конца 1941 года — Сталин настойчиво ставил вопрос о безопасной западной границе. Рузвельт не реагировал на это. Короче говоря, англичане и американцы не обеспечили Советы гарантиями безопасности путем открытия второго фронта; не поддерживали и усилий Сталина обеспечить безопасность страны в одностороннем порядке. Не надеялись ли англосаксы, что русские и немцы истощат друг друга в кровопролитных боях? Не потому ли они так уклончивы в вопросе о сроках открытия второго фронта? Не стремятся ли оказывать России помощь ровно настолько, насколько эта помощь позволяет стране вести войну, но не победить? Не надеются ли после войны продолжить старую империалистическую политику изоляции России? Не замышляют ли сепаратный мир? Пока союзники тянут с открытием второго фронта, они могут использовать свою позицию как средство шантажа Гитлера или политического торга с ним или его генералами. Должно быть, эти темные подозрения роились в скрытном мозгу Сталина. Он распорядился об отзыве послов Майского из Лондона и Литвинова из Вашингтона. Кроме того, телеграфировал Рузвельту о невозможности встречи.

Через двадцать лет после окончания Второй мировой войны историки будут яростно спорить, как и когда началась холодная война. Не берет ли она истоки в русско‑британском колониальном соперничестве в XIX веке; панславизме; в марксистской или либеральной идеологии; в русской революции или контрреволюционной стратегии союзников; капиталистическом неоколониализме; фашистской агрессии; пакте Советов с нацистами; иллюзиях и нарушенных обещаниях Ялты; в послевоенных событиях.

Большинство этих факторов, несомненно, сыграли свою роль, но, возможно, главный фактор — пропасть между обещаниями и реальностью, которая неуклонно расширялась в течение 1942‑го и 1943 годов. Империализм, национализм, революции и идеологии — все эти долговременные факторы нестабильного мира заранее просчитывались прагматичными политиками. Но самое поразительное в откладывании западными союзниками сроков открытия второго фронта и в политике Советов относительно Польши — контраст между «реальной политикой» этого рода и обещаниями, заявлениями и идеалами, касающимися Объединенных Наций. На короткий период Второй мировой войны демократические и коммунистические страны объединила эйфория надежд и идеализма в отношении человеческого братства, общих целей, жертв и побед. Но за фасадом единства государственные деятели следовали «реальной политике» и отстаивали национальные интересы. Порожденный этим цинизм стал питательной средой для краха после войны иллюзий и единства. Откладывание сроков открытия второго фронта более чем какой‑либо другой фактор породило гнев и цинизм Советов. Если англичане и американцы планировали высадиться во Франции, если войну будет выигрывать Германия или Россия (операция «Кувалда»), не доказательство ли это, что Запад, какие бы он ни выдвигал возражения, следовал стратегии взаимного обескровливания России и Германии до полной гибели? К середине 1943 года большая коалиция выплавлялась в котле нарушенных обещаний и рухнувших ожиданий.