Гумилев Н.С. - поэт Серебряного века

У символистов, а позже и у Н.С. Гумилева есть общие образы. Среди них – астральные, космические — звезды, планеты и их “сад”. Гумилев называет их садом “небесных зверей”. В поэзии Гумилева часто возникают образы Млечного пути, комет. Да и поэтическая судьба самого поэта, развитие его дара напоминает взрыв звезды, которая перед своим уничтожением ярко вспыхивает и распространяет свет вокруг себя. Многие крупные поэты обнаруживают свой талант сразу, с детства.Гумилев уже по первой книге Марины Цветаевой “Вечерний альбом” угадал, что она “внутренне талантлива, внутренне своеобразна Многое ново в этой книге: нова смелая (иногда чрезмерно) интимность; новые темы, например, детская влюбленность; ново непосредственное, безумное любование пустяками жизни. И, как и надо было думать, здесь инстинктивно угаданы все главнейшие законы поэзии”. Но Гумилев удивительно поздно раскрывается как большой поэт. Поэтому сравнение поэта со вспыхнувшей звездой не верно для раннего Гумилева, в чьих сборниках мы найдем только материал для того, что потом взорвется.

Если сравнить “Огненный столп” и непосредственно примыкающие по времени написания и по духу к этому сборнику стихи с ранними творениями, то можно сделать вывод, что позднее творчество поэта неизмеримо выше всего предшествующего.

В рассказе “Последний придворный поэт” молодой Гумилев описал возможную перемену поэта, перед концом службы при дворе расстающегося с традиционной манерой. “Стихи были совсем новые, может быть, прекрасные, но во всяком случае не предусмотренные этикетом.

Похожие на стихи городских поэтов, столь нелюбимых при дворе, они были еще ярче, еще увлекательнее, словно долго сдерживаемый талант придворного поэта вдруг создал все, от чего он так долго и упорно отрекался.Стремительно выбегали строки, нагоняя одна другую, с медным звоном встречались рифмы, и прекрасные образы вставали, как былые призраки из глубины неведомых пропастей”. Автор, так же, как и герой своего раннего рассказа, читает поэтов-своих современников.

Наверное, он учился у них. В поздних стихах Гумилев - одновременно и акмеист, и крайний футурист, и имажинист. Герой рассказа, по словам автора, в ответ на предсказание судьбы “нахмурился бы еще мрачнее, негодующим презрением отвечая на предсказание как на неуместную шутку”. Так в чем же секрет поздних стихов Николая Гумилева? Они полны такой необычайной мощью, которая смещает все привычные представления и внутри каждого стихотворения.Посмотрим на то, как изменились повседневные категории пространства и времени в стихотворении “Заблудившийся трамвай”. Марина Цветаева сказала, что сентенции молодого Гумилева-мэтра бесследно разлетелись “под колесами” его же “Трамвая”. Под этими колесами, как в науке и искусстве нашего века, разрушаются и все обычные представления о географии и хронологии. “Трамвай” Гумилева идет по “улице незнакомой”, откуда “по трем мостам” уносит поэта “через Неву, через Нил и Сену” после того, как едущие на нем “обогнули стену” и “проскочили сквозь рощу пальм”. Смещение и соединение всех этих земных мест сопровождается таким же смещением времен.

Трамвай “заблудившийся”, потому что потому что “заблудился в бездне времен”. До того как Гумилев увидел заблудившимся в “бездне времен” трамвай, он в стихотворении “Стокгольм” (вошедшем в “Костер”) писал о себе самом: И понял, что я заблудился навеки В слепых переходах пространств и времен Смещение пространственно-временных представлений лучше всего видно в строфе “Заблудившегося трамвая”, где возникают события недавнего прошлого: И, промелькнув у оконной рамы, Бросил нам вслед пытливый взгляд Нищий старик, — конечно, тот самый, Что умер в Бейруте год назад.

Еще заметнее смешение и временных и причинно-следственных отношений в конце стихотворения, где автор и его любимая неожиданно переносятся в XVIII век: Как ты стонала в своей светлице, Я же с напудренною косой Шел представляться Императрице И не увиделся вновь с тобой.

Исследователи предполагают, что в Машеньке, к которой как к любимой автор обращается в “Заблудившемся трамвае”, можно увидеть воспоминание о героине “Капитанской дочки”. Маши. Но Гумилев изменяет фабулу:: с Императрицей у Гумилева встречается автор, а не Машенька, и после этой встречи им больше не суждено увидеть друг друга.

Императрица же ассоциируется с образом Медного Всадника, и по пространственной смежности с ним — твердыней Исаакия, где автор должен отслужить молебен о здравии Машеньки, в смерти которой он сомневался: Где же теперь твой голос и тело, Может ли быть, что ты умерла! Лирический герой задает вопрос: “Где я?” И сердце поэта отвечает переиначенной ссылкой на поиски Индии Духа у немецких романтиков: Где я? Так томно и так тревожно Сердце мое стучит в ответ: Видишь вокзал, на котором можно В Индию Духа купить билет? Следующие за этим вопросом две строфы относятся не к прошлому, а к будущему.

Они представляют собой мрачное, метафорическое предвидение смерти поэта: Вывеска кровью налитые буквы Гласят — зеленная, — знаю, тут Вместо капусты и вместо брюквы Мертвые головы продают.

В красной рубашке, с лицом как вымя, Голову срезал палач и мне, Она лежала вместе с другими Здесь, в ящике скользком, на самом дне. Образ своей головы, отрубленной палачом по политическим причинам, Гумилеву привиделся еще в Африке, после охоты: “Ночью мне приснилось, что за участие в каком-то абиссинском дворцовом перевороте мне отрубили голову и я, истекая кровью, аплодирую умению палача и радуюсь, как все это просто, хорошо и совсем не больно” . Образ отрубленной головы, повторяется в “Заблудившемся трамвае”: вместо овощей в зеленной лавке продают мертвые головы.

Гумилев во многих стихах, входящих в последние его сборники, предсказывал свою смерть; напомним хотя бы его фронтовые стихи “Рабочий”, “Священные плывут и тают ночи ”. То, что поэты — вещуны и особенно умеют предвидеть (если не накликать) свою судьбу (как Ахматова — вспомним ее “Дай мне долгие годы недуга”) и свою смерть, известно по многим примерам.

Речь идет далеко не только о той смерти, которую поэт сам себе строит, о самоубийстве, первые предчувствия которого (например, у Маяковского) могут опережать самый конец на десятилетия; и не только о гибели из-за дуэли, которую для человека верующего (и оттого не считающего себя вправе у себя самого отнять жизнь) можно было бы считать как бы “вероятностной” (зависящей от случая), приблизительной заменой самоубийства.Стоит вспомнить и о тех, кто (как Гумилев на германском фронте) думал о пуле, их подстерегающей.

Напомню хотя бы удивительные стихи Байрона, описывающие его гибель “за свободу” другого народа, и в особенности предсказание Шарля Пэги, написанное незадолго до того, как он пал на холмах при Марне; в блестящем переводе Бенедикта Лившица оно звучит так: Блажен, кто пал в пылу великого сраженья И к Богу, падая, был обращен лицом.В те же годы, когда Гумилев пишет “Он стоит пред раскаленным горном”, Аполлинер предвидит рану в голову, которая сведет его в могилу: Минерва рождена моею головой, Кровавая звезда — венец мой неизменный Но вернемся к Гумилеву.

Предвидение собственной смерти в “Заблудившемся трамваев, где он сам собирается отслужить в Исаакиевском соборе панихиду по себе, сопровождается удивительным открытием: Понял теперь я: наша свобода — Только оттуда бьющий свет Исследователя русской поэзии XX века в этих строках поражает перекличка с Блоком.В цитированных строках — при разнице темперамента и температуры — прямой отзвук блоковских: И к вздрагиваньям медленного хлада Усталую ты душу приучи, Чтоб было здесь ей ничего не надо, Когда оттуда ринутся лучи. Это не единственный случай, где видно прямое влияние Блока на Гумилева (им восхищавшегося, что хорошо видно и из “Писем о русской поэзии”). Блоковское “Ты — как отзвук забытого гимна // В моей черной и дикой судьбе” у Гумилева отозвалось дважды: почти дословно и с сохранением точно такого же размера в “О тебе” (из цикла “К синей звезде” и сборника “Костер”): В человеческой, темной судьбе Ты — крылатый призыв к вышине, — и с изменением размера, остающегося трехсложным, в финале “Канцоны первой” (из того же сборника: первоначально посвящалась Ларисе Рейснер, судя по письму ей Гумилева): Да, ты в моей беспокойной судьбе Иерусалим пилигримов.

Подобные бесспорные совпадения именно у позднего Гумилева делают очевидным возраставшее влияние на него Блока (что не имеет никакого отношения к достаточно напряженным их личным и литературно-общественным отношениям). Но кроме литературного влияния в строках о лучах или свете, бьющем “оттуда”, есть и несомненное сходство опыта обоих поэтов, делающего цитированные строки столь подлинными. Как понять этот опыт? Что означает при жизни поэта, предчувствующего свою смерть (обоим предстояло умереть почти одновременно), увиденный им свет, бьющий “оттуда”? Легче всего пояснить этот биографический опыт Гумилева, без которого трудно понять поздние его стихи, сравнением с судьбой великого математика Галуа. Этот молодой человек, радикальностью взглядов (он был крайним революционером) с Гумилевым совсем не схожий, уподоблялся ему характером, ищущим если не приключений, то опасностей и все время приводившим его (как и Гумилева) на край гибели.

В ночь перед вызванной личными причинами дуэлью, рано оборвавшей его жизнь, Галуа в письме к другу записал свои открытия, намного опережавшие современную ему математику.

Этот факт, напоминающий и о поздних стихах Гумилева, как будто поясняет, что значит “оттуда бьющий свет”: предвидение будущего, не пугающее, а мобилизующее, создающее все условия для выбора. Как в одном из самых известных ранних стихотворений Гумилева “Выбор”, человек свободен потому, что у него остается Несравненное право — Самому выбирать свою смерть. “Своя смерть” — сочетание, в русском и других родственных ему языках (славянских, балтийских, иранских) уходящее корнями в доисторическое прошлое.

У некоторых больших писателей XX века, в том числе у Андре Мальро, во многом близкого Гумилеву в своей поэтике воинского мужества и жертвенного героизма и в своей тяге к Востоку, как и у одного из великих символистов — Рильке, тема “своей смерти” стала чуть ли не главной.

Для героя автобиографической прозы Рильке Мальте Лауридс Бригге “своя смерть” старого дворянина была главным, что он запомнил о своем родственнике. Это и отличало жизнь в прошлом от того Парижа начала века, где жил (тогда секретарствуя у скульптора Родена) и сам Рильке, и его герой.

В современном городе — массовая фабрика смертей, в прошлом умирали индивидуально, сохраняя свое личное достоинство.

Это близко и Гумилеву.Его собственная смерть, о которой он заранее пишет в стихах (из “Костра”: “Я и вы”), — не такая, как у других: И умру я не на постели, При нотариусе и враче, А в какой-нибудь дикой щели, Утонувшей в густом плюще, Чтоб войти не во всем открытый Протестантский, прибранный рай, А туда, где разбойник, мытарь И блудница крикнут: вставай! Тема романтического отъединения поэта в этом стихотворении относится не только к смерти, но и ко всей жизни, к художественным вкусам, занятиям, любви.

Гумилев.