Отец ребенка 2

 

Из санатория Олег звонил каждый день. Приехал в Москву, и мы встретились только через две недели.

Люба однажды сказала: «Все русские мужики делятся на два класса: алкоголиков и трудоголиков. Лучше бы Антон пил!»

Олег тоже относился к разновидности трудоголиков. Он закончил Бауманское училище, ныне именуемое университетом, по специальности… точно не помню, что‑то вроде инженер ракетостроения. Но в сути его занятий я разбиралась, все‑таки окончила химфак. Олег специализировался на химическом фрезеровании. Его широко применяют. Например, в изготовлении уличных табличек для какой‑нибудь навороченной фирмы.

На отполированном куске металла спиртовым лаком наносится текст, табличка погружается в кислотный травящий раствор. Там, где лак, травления не происходит, а все остальное уменьшается, как бы растворяется, буквы становятся выпуклыми. Олег, как я поняла, занимался не табличками, а облегчением веса ракет. После химической фрезеровки их корпус должен быть похожим на вафлю. Жесткость сохраняется, а масса значительно уменьшается.

Желая продемонстрировать свои знания, я с умным видом спросила Олега (когда он рассказывал о своей специальности):

– Латунь, очевидно, травят в растворе азотной кислоты. Медь – в хлорном железе. Цинк – в спиртовом растворе соляной кислоты. А из чего делают корпуса ракет?

– Из разных материалов, – ушел от ответа Олег.

Хранил секреты! Перевел разговор на свою вторую работу – эксперта Росвооружения, которая связана с частыми командировками.

Олег не был богат. Как и я, относился к пресловутому, нарождающемуся в муках, среднему классу. Мы зарабатываем неплохо, но все тратим и проедаем. Случись завтра кризис – покатимся под гору, потому что накоплений – пшик.

Итак, трудоголик, вечно в трудах и разъездах.

Из‑за травмы ноги и ее лечения дела запущены, света белого не видит. Звучит правдоподобно.

Только неправда! Трудоголик: слесарь, пекарь или инженер‑ракетчик – один черт, если влюбляется, точнее, по‑настоящему любит, ведет себя как простой смертный и не держит любимую на голодном пайке редких встреч. Умом я это понимала. Я слыву умной женщиной. Неоправданно! Потому что доводы рассудка заглушаю пустыми надеждами.

Олег правильно сказал, что он не по части интрижек на стороне. К сожалению! Он не умел обставить отношений с любимой женщиной. Мы гуляли как пионеры в московских парках, ели мороженое и катались на колесе обозрения. Мы ходили в рестораны и целовались в моем парадном.

Привести к себе Олега я не могла, и подсказать ему: сними, дурак, хотя бы квартиру – язык не поворачивался.

Несколько раз оказывались в квартирах его друзей. Я чувствовала себя помесью проститутки и грабителя. Повсюду были хозяйские вещи. Особенно резали глаз мелочи: невымытая тарелка, забытый сотовый телефон, влажное полотенце в ванной. Я боялась к чему‑либо прикоснуться. Мы тщательно заметали признаки нашего свидания – только бы не осталось следов, которые отловит опытный взгляд хозяйки. Когда на маскировку уходят основные силы, с любовью у меня получается плохо. Да и у Олега тоже.

Роман с ним – лучшее, что можно для меня желать. Эдакий цивилизованный адюльтер. Встретились раз в неделю, нацеловались, сняли напряжение – и по своим норам. Все довольны, все счастливы. Ничего подобного! Я чувствовала, что потеряла волю, что меня затягивает в воронку, из которой живой трудно выбраться. И не было сил для сопротивления! Никогда не признавала, считала унизительной политику: хоть день, хоть час, но мой!

Ерунда! Можно получить самородок, и не следует радоваться крупинкам намытого золота! Так было раньше. Это раньше я была хозяйкой медной горы, в которой никто не искал самоцветов!

Олег не ставил вопрос ребром: разводимся со своими половинами, женимся и живем как семья.

Если бы поставил, я бы отказалась. Я его не знала! Олег в Сочи и Олег в Москве – два близнеца, но не один и тот же человек. В Сочи он отдавал себя полностью, а в Москве отщипывал мне крохи. Мне не нужно крох, но и целого не предлагают! Я не хотела за него замуж, но было крайне унизительно, что он не предлагал жениться. Если бы поуговаривал, поумолял, попросил, поклянчил!

Даже не заикался!

Никогда прежде я не знала томлений в ожидании свидания, замираний от каждого телефонного звонка и гипнотизирования взглядом телефонного аппарата: позвони, пожалуйста! Я покупала новые вещи, наряжалась в них и сидела вечерами, готовая по свистку броситься к нему. Потом переодевалась, смывала макияж и ложилась спать.

Педикюрша целыми днями возится с чужими ногтями и мозолями на ногах, не считая свою работу зазорной. Но если усадить на ее место оперную певицу и приказать склониться над чьими‑то ступнями, актриса возмутится. Я – та самая оперная певица. И речь не о том, что слишком высоко себя ставлю, а о том, что я не привыкла, не умею жить в привычном для многих женщин состоянии. Возможно, я от природы уродка: у меня нет ног, чтобы бегать за мужиками, нет большого терпеливого сердца, чтобы их покорно ждать, нет крыльев, чтобы летать от счастья, получив его толику.

Как бы то ни было, привкус униженности портил наши с Олегом отношения. Беззаботной любви не получалось, унижение росло во мне словно раковая опухоль. Метастазы еще не появились, но ждать осталось недолго. Олег мог бы легко удалить опухоль, а он только усугубил.

Его идиотский смех после моего сообщения о беременности стал последней каплей. Каплей размером с айсберг.

Я сидела в кресле на кухне и думала. Как сказала однажды о себе Люба: я ни о чем не думала, думала о своем.

Зазвонил телефон. Трубку не сняла, включился автоответчик. Голос Олега: «Кира Анатольевна! Это Олег Петрович Волков. Если вы дома, убедительно прошу вас снять трубку! Пожалуйста! Я сейчас на пути в аэропорт. Улетаю в командировку. Мне нужно срочно с вами поговорить!»

– Скатертью дорога! – напутствовала я.

Трубку так и не подняла. Зачем? Чтобы он оправдывался, посылал меня избавиться от ребенка?

Естественно, после хамского хохота он чувствует себя неуютно, как человек, потерявший лицо. Хочет вернуть себе лицо и снова быть пай‑мальчиком.

Этого удовольствия я ему не доставлю.

Телефон вновь зазвонил через пять минут.

Опять Олег: «Это Волков! Кира Анатольевна, поднимите трубку! Кто‑нибудь! – Голос дрожал от злости. – Возьмите трубку! Ответьте!»

– Иди к черту! – произнесла я вслух.

Чего от него хочу? – спросила я себя немного погодя. И ответила: чтобы он развернул машину, в которой едет в аэропорт, примчался ко мне, задушил в объятиях, сказал, что поженимся и дочь назовем Федорой. Я даже на Федору согласна. Федора Олеговна – чудно!

Кто для него важнее: я или служебные заботы?

Если его работа мешает нашей любви, ну ее к дьяволу, такую любовь!

Я никому не нужна! Эта простая мысль, объемом со вселенную, открылась мне внезапно и ясно. Нужны мои трудовые руки, моя зарплата, мой юмор, мои цитаты, мое знание прозы и поэзии, вечная логика и уравновешенность. А сама я в чистом виде никому не требуюсь. И ребенок мой никому не нужен! Он для всех дебил, обуза и позор.

Глаза защипало, навернулись слезы. Ужасно обидно быть никому не нужной! И при этом не иметь права даже сигарету выкурить!

Открылась входная дверь, пришли дети. Я рванула в ванную, на ходу поздоровавшись.

Надо хорошенько выплакаться. Слезы смывают с картины мира черные краски. Но плакать уже не хотелось.

Я нужна ребенку – это раз. Ребенок нужен мне – это два. Уже кое‑что, не пустота! Я могу посвятить дочери всю оставшуюся жизнь. Она будет меня любить так, как только дочери любят своих матерей. Как я любила маму! Это ли не счастье?

Представила нас, изгоев, окруженных презрением и брезгливостью родных и друзей. Нет, подобного не выдержит и моя твердая воля.

– Маман! – затарабанил в дверь Лешка. – Тебя к телефону!

– Не могу! – крикнула я и включила воду. – Принимаю ванну!

Подскочила к двери и прижалась ухом.

– Она не может подойти, – говорил Лешка. – Что? Нет, извините, и трубку ей передать я не могу. Что? – Он несколько секунд помолчал и закричал в сторону двери в ванную: – Мама! Человек звонит из аэропорта. Что? Мама, это Волков, у него через две минуты отлетает самолет.

Я включила воду на полную – вот мой ответ.

Шум воды мешал подслушивать.

– Что передать, вы с работы? – спрашивал Лешка. – Перезвоните? Хорошо, до свидания!

Не развернул машину, не приехал – улетел.

Последняя надежда рухнула. Что же ты, Олег, так меня подвел? О ком‑то читала: у него внешность льва и сердце кролика. У тебя сердце кролика?

Стоп! Его сердце и прочие органы, а также части тела, вроде милых глаз, меня более не интересуют.

Я запрещаю себе думать о них. У меня есть о ком заботиться. Ишь, стучится в животе. Девочка, твой папа нас бросил. Давай его тоже пошлем к чертовой бабушке? Его бабушка тебе родня, не будем осквернять ее прах. Так, куда мы пошлем твоего отца? Правильно! Но маленькие девочки не должны говорить таких слов! Забудь их! Глубокий вдох, выдох. Все! Послали!

Думаем дальше. Мелькала какая‑то мысль, близкая к гениальной. Вот! Уехать! Бежать, скрыться, родить и отсидеться!

Я даже подскочила на месте – так мне понравилась идея разом решить все проблемы. Одним махом все побивахом. Я, мы с ребенком вам не нужны? И не навязываемся! До свидания!

Вопрос, куда податься. Хорошо бы к Любе на Майорку! В роскошных условиях родить, кормить грудью… Мимо цели! Люба от собственных проблем убегает, мои ей подавно не нужны.

Из родственников у меня только двоюродный брат в Кургане. Мы виделись три или четыре раза в жизни, практически чужие люди. Родными были Любина и Антона родня в Херсоне и Брянске. Они, конечно, приютят, но тоже не возрадуются.

Мне требуется место, где меня нельзя обнаружить, то есть я могу находиться там, не вызывая подозрений. Это где такое найти? Надо думать!

Я закрыла воду и вышла из ванной.

– Вы купались? – удивленно спросила Лика, глядя на мой костюм с шелковой блузкой под пиджаком и гладкую прическу.

Плохой из меня подпольщик, даже окунуться и в халат переодеться не догадалась.

– Что‑то голова закружилась, – соврала я. – Наверное, опять давление упало.

– Кофе? – участливо предложила Лика.

– Спасибо, ребенок! Попозже. Ты витамины пила? Ноги не промочила? Как себя чувствуешь?

 

* * *

 

Среди ночи раздался звонок. Я схватила трубку и хриплым спросонья голосом ответила:

– Алло!

– Извините за поздний звонок! Могу я поговорить с Кирой Анатольевной?

Это был Олег.

– Не можете! – ответила я и положила трубку.

Босая, прошлепала в угол комнаты, встала на четвереньки и залезла рукой в угол. Телефонная вилка сидела прочно, но я ее все‑таки выдрала.

Два следующих дня Лешка, у которого отрубился Интернет, ругался по сотовому с телефонной станцией. Пока не пришел мастер и не вставил вилку в розетку.

– Какой идиот вилку вытащил? – бушевал Лешка. – Я двое суток с обрезанием, от мира отключен.

– Сама отвалилась? – предложила я версию.

В последнее время на ниве вранья делаю поразительные успехи.

– Сама не могла! – осуждающе смотрел на меня сын. – А Лика со своим животом туда не подлезет.

– Если мама говорит, что не она, – непривычным для нее строгим тоном проговорила Лика, – значит, не она!

Лика не в прямом обращении, а в повествовательной речи стала называть меня мамой.

Она поставила точку, заклеймив Лешку его же выраженьицем:

– Сначала завизируй, потом импровизируй!

Что означало: сначала удостоверься, потом обвиняй!